– Итак, – говорю я. – Неужели и впрямь в этом году только мы с Тайлером?

– Похоже на то. Хотя мне кажется, Ди может приехать из Порт-Артура. Она скоро вернется в свою старую спаленку. Есть признаки.

– Признаки?

Мать увеличивает скорость движения дворников и включает фары. Что-то ее тяготит.

– Вы все уезжали и возвращались, уезжали и возвращались столько раз, что я даже не вижу смысла говорить друзьям, что дети разъехались. Да это больше и не обсуждается. Мои друзья со своими детьми проходят через то же самое. Когда мы сталкиваемся в супермаркете, то не спрашиваем друг друга о детях, как раньше – это как бы не принято. Иначе становится невмоготу. Кстати, ты помнишь Аллану дю Буа?

– Красотку?

– Обрила голову и ушла в секту.

– Да ты что?!

– Но сначала продала все материнские драгоценности, чтобы сделать взнос гуру в секте «Цветок Лотоса». По всему дому расклеила записки: «Я буду молиться за тебя, мама». Мать в конце концов выставила ее из дому. Теперь она выращивает репу в Тенесси.

– Все чокнутые. Никто не вырос нормальным. Ты кого-нибудь еще видела?

– Всех. Только я не помню их имен. Донни… Арнольд… Я помню их маленькими, когда они заходили к нам и я угощал их чем-нибудь вкусненьким. Сейчас у них такой потертый вид, они выглядят постаревшими. А вот друзья Тайлера, надо сказать, все живчики. Они совсем другие.

– Их жизнь напоминает мыльный пузырь.

– Это и неправда, и несправедливо, Энди.

Она права. Я просто завидую – друзья Тайлера не пасуют перед будущим. Я же завистлив и труслив.

– Ладно, извини. Так почему ты думаешь, что Ди может вернуться домой? Ты начала говорить…

– Ну, когда вы, дети, звоните и начинаете грустить о прошлом или ругаете свою работу – я понимаю, что пора стелить чистое белье. Или если все слишком хорошо. Три месяца назад Ди звонила и рассказывала, что Ли покупает ей молочный магазин. Я никогда не слышала такого восторга в ее голосе. И я тут же сказала отцу: «Фрэнк, еще до начала весны она вернется в свою комнату и будет рыдать над школьными дневниками». Похоже, я снова окажусь права.

Или когда у Дэви наконец-то появилась пристойная работа – его взяли художественным редактором в журнал, и он взахлеб рассказывал, как ему там нравится. А я знала, что не пройдет и недели, как эта работа ему наскучит. И точно – дин-дон, звонок в дверь, стоит Дэви с этой девушкой, Рейн, оба – точно узники детского концлагеря. Влюбленная парочка прожила у нас в доме полгода, Энди. Тебя не было; ты путешествовал по Японии или еще где-то. Ты представить себе не можешь, что это было. Я до сих пор повсюду нахожу обрезки ее ногтей… Отец, бедняга, обнаружил один в морозильнике – черный отполированный ноготь – просто жуть.

2X2 = 5:

капитуляция после долгого сопротивления рекламной кампании: «Ну хорошо, хорошо, я куплю вашу идиотскую колу. Только оставьте меня в покое».

– А сейчас вы с Рейн друг друга терпите?

– С трудом. Не скажу, что расстроилась, когда узнала, что она встречает Рождество в Англии.

Дождь усилился; один из любимых моих звуков – стук дождя по металлической крыше автомобиля. Мать вздыхает:

– А я-то возлагала на вас такие надежды. Ну как можно было думать иначе, глядя на ваши личики? Но мне пришлось перестать обращать внимание на то, что вы делаете со своими жизнями. Надеюсь, тебя это не очень обижает? Это так облегчает мне жизнь.

Подъезжая к дому, я вижу Тайлера, который впрыгивает в свою машину, прикрывая тщательно завитую голову красной спортивной сумкой.

– Привет, Энди! – кричит он, забираясь в свой теплый, сухой мирок и захлопывая дверь. Затем, высунувшись в окно, добавляет:

– Добро пожаловать в дом, забытый временем.

ПАРАЛИЧ ВЫБОРА:

уклонение от какого-либо выбора при его наличии.

Канун Рождества. Сегодня, ничего никому не объясняя, я покупаю огромное количество свечей. Церковные свечки, именинные свечи, свечи на случай отключения электричества, столовые свечи, еврейские ритуальные свечи, рождественские свечи и свечи из индуистских магазинчиков с изображением богов в человеческом облике на упаковке. Все годятся – пламя-то одинаковое. В супермаркете на 21-й улице Тайлер, ошеломленный беготней, утрачивает дар речи; чтобы придать тележке более праздничный и менее оголенный вид, он кладет в нее замороженную индейку.

– Все-таки, что такое церковные свечи? – глубоко вдыхая дурманящий синтетически-черничный аромат столовой свечи, интересуется Тайлер, обнаруживая одновременно свою ошеломленность и антицерковное воспитание.

– Их зажигают, когда молятся. В Европе они есть в каждой церкви.

– О, вот эту ты пропустил. – Он передает мне красную круглую настольную свечу, покрытую сеточкой, какие бывают в семейных итальянских ресторанах. – Люди косятся на твою тележку, Энди. Ты не можешь сказать, для чего эти свечи?

– Это рождественский сюрприз, Тайлер. Встань-ка в очередь.

– Мы идем к кассе, которая, как всегда в предпраздничные дни, перегружена; в наших поношенных нарядах, извлеченных из моего старого шкафа, где они хранились с былых панковских дней, мы смотримся на удивление естественно – Тайлер в старой кожаной куртке, купленной мной в Мюнхене, и я – в ветхих рубашках одна поверх другой и джинсах.

Снаружи, разумеется, дождь.

В машине Тайлера, едущей по Бернсайд-Авеню в направлении дома, я пытаюсь рассказать Тайлеру Дегову историю о конце света в супермаркете «Боне».

– У меня есть друг в Палм-Спрингс. Он говорит, что, когда сработают сирены воздушной тревоги, первым делом люди кинутся за свечами.

– Ну – и?

– Я думаю, поэтому-то люди и косились на нас в супермаркете. Удивлялись, что не слышно сирен.

– М-м-м-м. И за консервами, – отвечает он, поглощенный номером «Вэнити фейр» (за рулем – я). – Как ты считаешь, стоит мне осветлить волосы?

* * *

– Ты пользуешься алюминиевыми кастрюлями и сковородками, а, Энди? – заводя в гостиной напольные часы, спрашивает отец. – Выбрось их, слышишь. Алюминий на кухне – прямой путь к болезни Альцгеймера.

Два года назад у отца случился удар. Не очень тяжелый, но неделю он не мог двигать правой рукой, а теперь вынужден принимать лекарство, которое имеет побочный эффект – препятствует работе слезных желез – он не может плакать. Надо сказать, что это испытание напугало его, и он изменил образ жизни. Особенно все то, что касается еды. До удара он ел, как фермер в поле, нарезая куски красного мяса, напичканного гормонами, антибиотиками и еще бог знает чем. Этому сопутствовали горы картофельного пюре и реки виски. Теперь, к большому облегчению матери, он ест курятину и овощи, частенько заглядывает в магазины экологически чистых продуктов и повесил на кухне полочку с витаминами, отчего на кухне пахнет аптекой.