– Похоже, Тобиас был рад уйти от ссоры. Он одарил меня поцелуем, от которого наши губы практически смерзлись – такая была холодрыга, – и развернул меня к этой женщине со словами: «Клэр, это моя мать, Элина». Представь, знакомить кого-то с собственной матерью, но при этом произносить ее имя так, словно остроумно пошутил. По-моему, это наглость.

Как бы там ни было, Элина уже не была той женщиной, что когда-то танцевала в Вашингтоне румбу со стаканом лимонада в руке. Сейчас она скорее напоминала мумию; мне казалось, что я слышу, как гремят в ее сумочке таблетки в пузырьках. Разговор со мной она начала так: «Боже мой, какой у вас здоровый вид. Вы такая загорелая». Даже не поздоровалась. Она держалась вполне вежливо, но я уловила в ее голосе тон разговора-с-продавцом-в-магазине.

Когда я сказала Тобиасу, что ресторан, куда мы собирались, закрыт, она пригласила нас на ланч в «свой ресторан». Я подумала: «Как это мило!», но Тобиас колебался, что не имело ни малейшего значения, поскольку Элина не обратила на это никакого внимания. Не думаю, что он часто знакомит мать с людьми, которые что-то значат в его жизни; видимо, ее разбирало любопытство.

Итак, мы пошли к Бродвею, они оба горячие, как парижские пирожки, в своих мехах (Тобиас тоже был в шубе – ну и мажор), а я клацала зубами в стеганой хлопчатобумажной курточке. Элина рассказывала о своей коллекции произведений искусства («Я живу искусством!»), а мы топали мимо почерневших зданий, пахнущих чем-то солено-рыбным, как икра; мимо взрослых мужчин с волосами, стянутыми в хвост, в костюмах от Кензо, и свихнувшихся бездомных, больных СПИДом, на которых никто не обращал внимания.

– В какой ресторан вы пошли?

– Мы поехали на такси. Я забыла название: где-то в восточной части Шестидесятых улиц. Надо сказать, он был шикарен. В наши дни все чересчур шикарно: кружева, свечи, карликовые нарциссы и хрусталь. Пахло приятно, как сахарной пудрой; перед Элиной все просто стелились. Нас отвели в банкетный зал, меню было написано мелом на грифельной доске – мне это нравится; это уютнее. Но что странно – официант держал доску лицом только ко мне и Тобиасу, а когда я хотела повернуть ее, Тобиас сказал: «Не волнуйся. У Элины аллергия практически на все пищевые группы. Она ест одно просо и пьет дождевую воду, которую в цинковых баках доставляют из Вермонта».

Я засмеялась, но быстро осеклась, поняв по лицу Элины, что это правда. Подошел официант и сообщил, что ей звонят, и она исчезла на все время ланча… Да, Тобиас передает тебе привет, а уж как ты к этому отнесешься – дело твое, – говорит Клэр, закуривая еще одну сигарету.

– Да ты что. Какая забота.

– Ладно, ладно. Сарказм замечен. Может, здесь уже и час ночи, но я еще мышей ловлю. На чем я остановилась? Да – мы с Тобиасом впервые остались одни. И что же, я спрашиваю его о том, что меня действительно занимает? Скажем – почему он сбежал от меня в Палм-Спрингс и что между нами происходит? Естественно, нет. Мы сидели, болтали, ели; еда, надо сказать, была и вправду изысканная: салат из корней сельдерея под ремуладом и рыба под соусом «Перно». М-м-м. Ланч, в общем-то, пролетел быстро. Не успела я оглянуться, Элина вернулась и – щелчок фотоаппарата: мы выходим из ресторана; снова щелчок: меня чмокнули в щеку; еще щелчок: она в такси уезжает в сторону Лексингтон авеню. Неудивительно, что Тобиас так груб. Представь себе его воспитание.

Мы остались на тротуаре в обстановке вакуумной пустоты. Меньше всего нам хотелось разговаривать, по крайней мере, так мне показалось. Мы потащились вверх по Пятой авеню в музей Метрополитен, где было красиво, тепло, ходило множество хорошо одетых ребятишек и жило музейное эхо. Но Тобиасу надо было испортить настроение: он устроил сцену в гардеробе, заставив бедную женщину повесить его шубу подальше, чтобы борцы за права животных не кинули в нее бомбочкой с краской. После этого мы отправились в зал с египетскими скульптурами. Господи, какими же крошечными были тогда люди.

– Мы не слишком долго разговариваем?

– Нет. Все равно платить будет Арманд. Итак. Суть в том, что перед черепками коптской керамики, когда мы оба почувствовали, что бессмысленно делать вид, что между нами что-то есть, он наконец решился высказать то, что было у него на уме… Энди, подожди секундочку. Я умираю от голода. Дай сбегаю к холодильнику.

– Сейчас? На самом интересном месте… – Но Клэр бросила трубку. Пользуясь этим, я снимаю измятую в поездке куртку и наливаю стакан воды из-под крана, выждав пятнадцать секунд, пока стекает застоявшаяся вода. Затем включаю лампу и удобно устраиваюсь на софе, положив ноги на оттоманку.

– Я вернулась, – говорит Клэр, – с очень милым пирожком с сыром. Ты завтра помогаешь Дегу в баре на вечеринке Банни Холландера?

(Какой вечеринке?)

– Какой вечеринке?

– Похоже, Дег еще не успел тебе сказать.

– Клэр, что сказал Тобиас? Я слышу, как она вдыхает:

– По крайней мере, он сказал часть правды. Сказал: он знал, что мне нравится в нем только его внешность и нет смысла отрицать это. (Можно подумать, что пыталась!) Сказал, что знает: всех привлекают в нем только его внешние данные, поэтому он вынужден ими пользоваться. Разве это не грустно?

Я бормочу что-то в знак согласия, но вспоминаю сказанное на прошлой неделе Дегом: «У Тобиаса есть какие-то темные мотивы встречаться с Клэр – он поднимается к нам в горы, когда мог бы найти сотню других». Стоп. Это уже серьезно. Клэр читает мои мысли:

– Но, оказывается, не только я его использовала. Он признался, что его привлекало во мне то, что – как он вообразил, – я знаю некую тайну о жизни, что я обладаю магическим проникновением в суть вещей, что дает мне силы уйти от повседневности. Он сказал, что ему очень интересна та жизнь, которую мы с тобой и Дегом устроили в калифорнийской глуши. Он хотел выведать мою тайну, надеясь тоже сбежать, но, послушав наши разговоры, понял, что ему этого ни в жисть не осилить. Ему не хватит мужества, чтобы жить абсолютно свободной жизнью. Отсутствие правил вселило бы в него страх. Не знаю. Мне это показалось неубедительной болтовней. Уж слишком «в точку», как заученный урок. Ты бы ему поверил?

Разумеется, я бы не поверил ни единому слову, но высказываться не стал.

– Я промолчу. По крайней мере, все закончилось без грязи…

– Без грязи? Когда мы вышли из музея и пошли по Пятой авеню, мы докатились даже до давай-останемся-просто-друзьями. Какие уж тут эмоции. Так вот, когда мы шли, мерзли и думали о том, как легко нам обоим удалось избежать ярма, я нашла палку. Это была ветка с двумя рогами, оброненная парковыми рабочими с грузовика. Настоящий прут для лозоходца, который ищет подземные воды. Да! Вот уж точно – он был ниспослан мне свыше! Ветка просто встряхнула меня, ни разу в жизни я ни к чему так инстинктивно не кидалась – словно она была моей неотъемлемой частью, вроде ноги или руки, нечаянно потерянной двадцать семь лет назад. Я рванулась к ней, подняла ее, осторожно потерла – на черных кожаных перчатках остались кусочки коры, потом схватилась за рога и начала двигать туда-сюда – классические пассы лозоходца. Тобиас сказал: «Что ты делаешь? Брось, ты ставишь меня в неловкое положение», – как и следовало ожидать, но я крепко сжимала ее всю дорогу от Пятой на Пятидесятые к Элине, куда мы шли пить кофе.