для себя, а больше для ксендза.

— Мой друг и брат, — промолвил он, — вероятно, уже сказал, что нас сюда пригнало. Милостивый государь, приюти нас пока! Я поссорился со своим князем, но стыдиться мне нечего. Он, безжалостный, живет в явном грехе. Никто его не укоряет, что несчастную жену приносит в жертву негодной любовнице; сердце мое не выдержало этого зрелища, бросил я ему правду в глаза и вот принужден спасаться от гнева.

Влодек и батько, хотя немец, но понимавший по-польски, внимательно слушали.

— Красиво рассказываете, гм, гм! — ответил старик. — Только странно что-то, что вы так полюбили добродетельную княгиню, а к князю ежом стали! Есть ведь там и духовенство…

— Есть, да молчат! — воскликнул Заремба. — Должны поэтому камни кричать, когда люди не говорят. Своего поступка не жалею и не стыжусь. Это бессердечный господин, жестокий, а княгиню уже замучили скверные люди.

Ксендз слушал и тихо читал молитвы. Влодек указал рукой домик и сухо сказал:

— Ступайте же отдохнуть.

Гордый Заремба, не дожидаясь больше, повернулся, нахмурившись, и, кивнув товарищу, пошел, куда указано.

— Ну? — сказал по дороге Заремба. — Здесь мы, пожалуй, долго не высидим; трудно будет выдержать. С горя человек и под сухое дерево спрячется.

В домике было холодно, пусто и негостеприимно… Прислуга ходила молча, словно напуганная.

Едва они расположились отдохнуть, когда послышался обеденный звон.

Опять шли рядами девушки и мальчики с опущенными головами, с руками на груди. Гости издали смотрели.

Вся процессия вошла в двери главного дома.

Друзья не знали еще, как быть, когда и их позвали кушать.

В громадной комнате с большим черным крестом во весь простенок стояли скромные столы в ожидании сотрапезников. У дверей с одной стороны стояли девушки с коротко остриженными волосами, а с другой мальчики в туфлях на босу ногу. Сбоку высилась кафедра для лектора.

На столах были расставлены уже миски и редкие деревянные кубки, а так как день был постный, то пахло постным маслом.

В глубине комнаты ксендз и Влодек ждали гостей, чтобы сесть за стол. Пока что юноша с головой, выбритой по-монашески, с быстрыми глазами, принялся читать или, вернее, пересказывать нескладно латинский текст, лежавший перед ним.

Заремба и Налэнч вошли, посматривая на этот оригинальный монастырь, и стали на указанные хозяином места. Ксендз шептал уже Benedicite и крестил столы. Все молчали, и когда монах кончил, сели.

Заремба посмотрел, что принесли кушать, так как оба проголодались. Был пост: каша с постным маслом, овсяный кисель и небольшая плотва, поджаренная на том же постном масле и сильно пахнувшая, составляли весь обед; вода и слабое пиво довершали меню.

Принялись кушать, а Заремба взялся за хлеб, потому что он показался ему самым сытным, несмотря на то что был черный.

— Не нравится вам моя пища! — сказал с усмешкой Влодек. — У нас пост, греха под моей кровлей не допущу. Ешьте, что Бог дал.

Девушки и юноши хватали молча, что могли, пользуясь хлебом вместо ложек, чавкая и причмокивая.

Юноша у кафедры читал, заикаясь, путаясь, вероятно, и сам многого не понимая, но все его слушали.

Обед скоро кончился, с мисок исчезло все, а новых не принесли. Ксендз встал и прочел благодарственную молитву. Девушки парами ушли первые, за ними потянулись мальчики.

Остались только ксендз, хозяин и гости.

— Мы скоро пойдем в часовню молиться, — сказал Влодек, — кто желает, может идти с нами, никого не принуждаю. Других развлечений у меня нет.

С этими словами старик поцеловал руку ксендза. Заремба и Павлик поклонились и ушли.

— Слушай, ты лучше знаешь дядю, — начал Михно, идя по двору, — скажи, ведь не каждый же день здесь такой пир, как сегодня?

— Ну, это обычный порядок, а иногда бывает и хуже, — расхохотался Павлик, — это только Рождественский пост, а в Великий пост вдвое строже и вдвое дольше молятся днем и ночью.

— Предпочел бы я уж стать действительно монахом! — промолвил Заремба.

— И мне кажется, что дядя тем и кончит, что устроит два монастыря и запрет в одном дочерей, а в другом сыновей. Его два законных сына не выдержали такой жизни, ушли в другие поместья и ведут рыцарскую жизнь.

— Вот и нам бы нужно к ним, — сказал Заремба, — а то скоро подохнем с голоду.

Они вернулись в домик, когда уже звонили к молитве, и дети опять попарно пошли в часовню. Друзья расстались: Заремба отправился отдыхать, а Павлик молиться.

Часовенка была небольшая, но чистенькая. У алтаря в облачении стоял ксендз, а Влодек ему прислуживал. Пели хором песни, читали молитвы, падали ниц, и так затянули службу до ночи.

Вечером ужин принесли друзьям в домик, но так же постно, как и днем, только еще меньше.

Заремба привык к другому столу, ел и пил много, а поэтому окончательно опечалился.

— Если тебе здесь нравится, — сказал товарищу Заремба, вытирая рот, — так сиди, а я завтра в путь, — не выдержу.

— Ведь ты же знаешь, что нам одна дорога, — ответил Налэнч, — завтра отправимся искать другого приюта и, пожалуй, избежим погони.

Легли спать натощак.

Павлик вышел было еще раз на двор поговорить с Влодеком, но узнал от прислуги, что это был час, предназначенный для бичевания.

Услышав издали удары кнута, поскорее вернулся.

Утром их разбудили веселые трубные звуки у ворот. Вскочили обеспокоенные, недоумевая, кто мог решиться так радостно сигналить в этом царстве печали.

В воротах стоял всадник с собаками и провожатыми, подъехав смело, словно в собственный дом. Это был молодой, красивый мужчина, совершенно не похожий на монаха, с веселым лицом. Очевидно было, что он не считался с здешними обычаями.

Догадались, что это старший сын хозяина, живший по соседству. Его звали Томко. Павлик был с ним знаком, поэтому, набросив шубу, выбежал навстречу.

Охотник не сразу его узнал, но когда тот заговорил, Томко соскочил с коня и обнял Павлика. Старик-отец в это время молился и поэтому не вышел к сыну.

— Ты здесь? — удивился Томко. — Откуда ты взялся? Принесла же тебя нелегкая! Вот и попал, бедняга, на пост да покаяния к отцу.

Налэнч торопливо стал рассказывать обо всем и повел его в избу, где Заремба одевался. Поздоровались.

Томко пробовал раньше жить при дворе, но ему там не повезло, и он недолюбливал Пшемыслава. Слушая рассказ, горячо поддакивал и принимал близко к сердцу.

— Здесь вам делать нечего, — сказал он. — Поезжайте со мной. Я хоть и люблю отца, но с ним не выживешь. Он теперь так стучится в небо, как раньше пил из полной чаши жизни… Его дело! Однако всем вести такую