цензуры иностранной Я. П. Полонского «Разлад. Сцены из последнего польского восстания» (1864). Сама ее тема была, конечно, исключительно опасной и болезненной в цензурном отношении, а потому пьеса Полонского могла вызвать у коллег Гончарова серьезные сомнения. К тому же пьеса должна была печататься в журнале «Эпоха», который, как известно, был открыт Ф. М. и М. М. Достоевскими вместо журнала «Время», запрещенного как раз после публикации рискованной статьи Н. Н. Страхова «Роковой вопрос», посвященной Январскому восстанию[236].

По всей видимости, Гончаров пытался добиться покровительства Валуева, примерно такого же, какое получил годом ранее Писемский (см. экскурс 2). В качестве «политического» произведения пьеса, с точки зрения писателя, должна была получить особую поддержку министра, а не рассматриваться обычным порядком. Об этом свидетельствует недатированное письмо Гончарова Полонскому:

На другой же день после того, как Вы у меня были, почтеннейший Яков Петрович, я лично передал «Разлад» г-ну Турунову, объяснив ему ее значение, достоинство, и прочел две-три сцены, и просил смотреть на это произведение не с обыкновенной цензурной точки зрения. Вместе с тем я предложил прочесть его г-ну министру, за что охотно брался сам, или же не угодно ли выслушать от самого автора.

Из прилагаемой при сем записки ко мне г-на Турунова Вы увидите, что министр желает выслушать поэму от Вас самих на следующей неделе: я не премину Вас предуведомить, какой день он назначит для этого, а теперь поспешаю только сообщить Вам о результате дела и для того также, чтобы Вы имели в виду предстоящее Вам на следующей неделе чтение[237].

20 марта Полонский читал «Разлад» у Валуева, а уже в начале апреля драма была напечатана в 4‐м номере «Эпохи»[238]. Будучи единственной драмой, опубликованной в журнале, «Разлад», видимо, казался его редакторам значительным произведением. Полонский колебался, где опубликовать свою пьесу, и, по всей видимости, предлагал ее «Русскому вестнику» Каткова, однако получил отказ. По мнению В. С. Нечаевой, это связано с далеко не однозначным изображением восстания в пьесе, не укладывающимся в последовательно антипольскую позицию Каткова[239].

Обращаясь к представленным на сцене событиям, нетрудно прийти к выводу, что смысл этого произведения сводится к пропаганде «государственнической» точки зрения на восстание[240]. Сюжет драмы построен вокруг классического конфликта чувства и долга: российский офицер Танин, участвующий в подавлении восстания, влюблен в панну Катерину, сестру одного из руководителей восстания Славицкого. Под влиянием возлюбленной Танин отпускает взятого в плен Славицкого, только чтобы с ужасом узнать, что тот, пользуясь его доверчивостью, убил русского солдата. Еще больше поражает Танина поведение польского ксендза, который, услышав, что Катерина была влюблена в российского офицера, отказывается исповедовать ее перед смертью. В итоге Танин крестит умирающую возлюбленную, которая жизнью искупает свою приверженность Польше.

Драма Полонского недаром была опубликована в журнале «Эпоха»: эволюция, которую проходит главный герой, определяется националистическими взглядами автора, во многом близкими к «почвенничеству» Достоевского и Страхова. В начале пьесы Танин старается воспринимать конфликт отстраненно и объективно, оценивая события с «общечеловеческих» позиций. В частности, он призывает своего оппонента Славицкого:

Насколько вы поляком будете, настолько

Я буду русским; будьте человеком

И между нами разницы не будет

(Полонский, с. 153).

Эти представления, однако, подаются в пьесе как не соответствующие действительности. В частности, Славицкий коварно манипулирует Таниным, пользуясь его стремлением отказаться от исключительно «русского» взгляда: «Вы хоть русский, но, / Как кажется, без русских предрассудков» (Полонский, с. 150). Напротив, поляки в пьесе Полонского вовсе не руководствуются универсальными ценностями, отстаивая прежде всего права и привилегии своего народа и сословия. В ключевом монологе Танин раскаивается в своих «общечеловеческих» предпочтениях и декларирует приоритет ценностей национальных:

…ни на одну минуту

Он как поляк себе не изменил,

Ни на одну минуту… ну а я?

Я — общечеловек, как называли

Меня в насмешку, я — смешную роль

Играю здесь как русский человек.

Какое я ничтожное созданье,

Сказал Гамлет! — А я скажу,

Какое я нерусское созданье!

(Полонский, с. 192)

При этом Танин не отказывается от универсальных претензий: чтобы быть «общечеловеком», нужно не отречься от русскости, а принять ее. В качестве аргумента он ссылается на русскую поэзию, которая, по его мнению, способна апроприировать другие литературные традиции, буквально делая чужое своим. Русский язык, по его словам, «<п>о гибкости способен на размеры / Гомера, Данта, Байрона и Гете» (Полонский, с. 173).

Очевидно, что такая трактовка отношений между национальным и универсальным очень близка к идеям Достоевского, не вызывавшим особого восторга у цензуры[241]. Наиболее очевидно это в утверждении, что русская национальная поэзия отличается особым, «общечеловеческим» значением: «Откликнется ли кто-нибудь из европейских самых великих поэтов на все общечеловеческое так родственно, в такой полноте, как откликнулся представитель нашей поэзии — Пушкин?»[242] Полемизируя с катковскими «Московскими ведомостями» о Польском восстании, Достоевский писал:

…что же мы проповедывали целые три года в нашем журнале? Именно то, что наша (теперешняя русская), заемная европейская цивилизация, в тех точках, в которых она не сходится с широким русским духом, не идет русскому народу. Что это значит втискать взрослого в детское платье. Что, наконец, у нас есть свои элементы, свои начала, народные начала, которые требуют самостоятельности и саморазвития. Что русская земля скажет свое новое слово, и это новое слово, может быть, будет новым словом общечеловеческой цивилизации и выразит собою цивилизацию всего славянского мира[243].

Цензура, впрочем, запретила эту статью, как и журнал «Время», от лица редакции которого Достоевский пытался высказываться. Очевидно, националистический пафос Достоевского казался цензорам чрезмерно опасным, поскольку подразумевал принципиальные противоречия, например, между русскими и поляками. Оговорка относительно «славянского мира» здесь едва ли могла помочь: в отличие от утопически настроенных журналистов, цензоры вполне осознавали, что в реальной исторической действительности последовательный национализм серьезно угрожал целостности многонациональной империи.

«Разлад» представлял на сцене один из типичнейших аргументов, характерных для правительственной и проправительственной прессы 1860‐х годов, — идею о том, что поляками в Северо-Западном крае была лишь небольшая группа дворян, угнетавших и подавлявших непольское население. Российская пресса националистического толка, включая и славянофильский «День», и «Московские ведомости» Каткова, была склонна представлять восставших как угнетателей простонародья, прежде всего «русских» крестьян[244]. Соответственно, поляками в Северо-Западном крае считались или католические дворяне, или выходцы из Царства Польского и близких к нему территорий[245]. Составлявшие значительную часть