– Да, точно, ты рассказывал… И как выглядел этот мальчик? – она произнесла это по возможности ровно. И я, как ни старался, не уловил в ее голосе чего-то стоящего за первым смыслом вопроса. Например, тщательно скрываемой попытки понять, не воспринял ли я того экранного мальчика слишком близко к сердцу, как, например, нашего несостоявшегося сына.

– Ну-у… Такой обычный. – Я тоже сделал свой голос спокойно-описательным, не собираясь рассказывать ей о том, что мальчика воспринял близко к сердцу именно потому, что Лена не смогла родить мне сына. И самим своим существованием не дала сделать этого Инне. – Русый мальчик. Голубоглазый. Инвалид. Не знаю, почему инвалид, не стал спрашивать, в коляске сидел. Отца нет, погиб в шахте… Блин, теперь вот думаю, какие могут быть шахты в цифровом пространстве? Хотя, наверное, такие же, как и вихрастые мальчики-инвалиды.

– Машина, наверное, нарочно давит на жалось, выстраивая образы, – предположила Лена. И меня почему-то ее предположение задело. Причем я не мог понять, почему. Может, мне показался слишком холодным ее отказ посочувствовать этому виртуальному ребенку, что, впрочем, понятно: она ж его не видела! А может, наоборот, мне понравилась ее идея машинной манипуляции, которая позволит и мне снять с себя груз сочувствия. В конце концов, Фридман ведь прав – этих людей не существует, они – компьютерная графика. Они не сделаны из плоти и крови. Куски программ…

– Но понимаешь, – попытался донести я до Лены свои сомнения, чтобы она меня разубедила или, напротив, убедила до конца, – какой там уровень детализации! Я все волоски на экране вижу, одежду, у них биография, жесты, какое-то окружение за их плечами просматривается, бэкграунд…

– А детали быта какие-то есть?

– Не понял.

– Ну, статуэтки на полках, вещи окружающие…

– Нет, они как бы сидят в лаборатории, в такой же, как и я.

– Ага! – воскликнула жена. – Значит, машинные ресурсы на прорисовку быта не тратятся.

Я кивнул, как будто без видеосвязи она могла это увидеть. Но тут же исправился:

– Не тратятся! Но я думаю, что это не было бы проблемой при таких мощностях. Отрисовать комнату со статуэтками слоников на полках – не проблема, если уж человека она отрисовывает. Машина, я имею в виду…

– Я поняла… А где она берет образы? Она их как-то из фотографий разных людей составляет?

Странно, но этот вопрос мне в голову не приходил. Надо будет спросить у Фридмана. Действительно, как этот шлюз-переходник формирует изображение? Мгновение я думал, сказать Лене или нет про образ Инны-Марины. И зачем-то сказал, все-таки это дела уже прошедшие, временем давно затертые:

– Слушай, это действительно поразительно, но одна собеседница, с которой я разговаривал, очень была похожа на Инну, представляешь? Буквально одно лицо!

И по тому, как повисла на том конце линии пауза, я понял: не совсем затертые, хоть и давно минувшие! И тут же мелькнула мысль: а вдруг она подумает, что я нашел Инну, она же не знает, что ее давно нет в живых. Ведь эта мысль сразу должна прийти ей в голову, она же женщина! Мужик один едет в тот город, где у него была любовница… Зачем я ей сказал, только лишний раз напомнил и мысли направил?!.

– Может, машина анализирует социальные сети и связи и выдает каждому испытуемому те фотографии, на которые он может среагировать эмоционально? – после паузы вдруг неожиданно спокойно сказала Лена.

И ее спокойствие после странной паузы, и неожиданная мысль о поиске эмоциональных крючков в соцсетях меня одинаково удивили. По второму пункту во мне сразу включился полицейский.

– Меня нет в соцсетях, ты знаешь. И служба у меня такая, и характер. Ну, считала машина мое лицо, допустим. Но для того чтобы меня прошить на предмет всех моих связей, нужно же было машине от чего-то в Сети отталкиваться.

– От прессы. Ты в последнее время там часто мелькал лицом…

– Да, точно! Но через публикации в газетах она никак не могла выйти на соцсети Инны и как-то нас связать, тем более что… – я запнулся.

– Тем более что мертвые не ведут соцсетей, – продолжила за меня мою мысль Лена.

Теперь уже я на некоторое время завис в паузе. Так вот почему она не ревнует!

– Откуда ты знаешь, я же тебе не говорил?

– Господи! – дрогнул Ленин голос, пролетевший через космос. – Как будто такое можно скрыть! Нашлись добрые люди. И про Инну сказали, и про аборт. Если бы я не знала, что она… что ее давно нет, разве я пустила бы тебя одного в Москву? Даже несмотря на то, что прошло столько лет.

– Но ведь прошло столько лет…

– А ты по-прежнему ее любишь.

– Лена! Ну что за ерунда!

– Саш, – спокойно сказала жена. – Ты во сне по-прежнему произносишь ее имя. Все эти десять лет. Ты зовешь ее и дочь. Только эти два имени называешь. И ни разу мое…

Когда я, выйдя из гостиницы, шел к метро, мое утреннее настроение, которое казалось мне хорошим, бесследно исчезло. Нет, оно не сменилось плохим. Теперь у меня вовсе не было настроения. А была снова гулкая пустота, похожая на ту, что случилась после рокового выстрела. Что у меня с башкой?

Что у меня с жизнью?

Я шел, смотрел на прохожих и думал: вот же, наверняка у них жизнь не лучше моей, может быть, даже хуже. Если бы им рассказать, что идет им навстречу здоровый физически, крепкий, женатый настоящий американец, живущий в своем доме, с неплохой зарплатой, с хорошей будущей пенсией… Сказали бы, наверное: «С жиру бесится!». Только вот во мне нет ощущения никакого жира. А есть ощущение, что жизнь из меня жир вытапливает. С самого детства я живу так, словно мне не хватает воздуха. На плечах лежит мешок и мешает развернуть плечи, вздохнуть.

Когда это началось? И почему?

Из-за ушедшего отца? Пф-ф! У половины страны такая же ситуация! Тоже мне нашел переживание!..

Из-за умершей дочери? «Бывает, – сказали бы все эти замученные простые люди, бегущие с сумками по своим делам мимо меня, опустив мутные глаза. – Отмучилась!» И ведь вправду отмучилась. Как в анекдоте… Кто же мне его рассказал? Не помню…

Попала у мужика жена в автокатастрофу. Прибегает он в больницу с выпученными глазами. А врач ему:

– Не переживайте, жива ваша жена.

– Фу, слава богу!

– Вот только ходить она уже никогда не будет. Будет всю жизнь к постели прикована. И в сознание никогда больше не придет. Овощем пролежит. Но тело у нее крепкое, лет тридцать еще