рассказывай о делах-то. Я так и взмок весь: о каких делах-то? – Да обо всех. Кто что говорит на работе. Что думают о положении в стране, на заводе…

Я про себя: ну попал! Куда деваться? Бригадир ведь! Опять же, мастер по обучению. Не спал несколько ночей. Днём стараюсь на глаза ему не попадаться. Да, спасибо, Татьяна спасла. Ей надоели мои отлучки по вечерам. Она этого не терпит, кирсановская! Не раз крик устраивала. А тут опять он меня вызывает. Я пошёл, а она следом. Выследила. Мы только поздоровались, а Танька в дверь да давай орать, думала: я с бабой. А я с мужиком. Да ещё с начальником. Его у нас каждый знал. Ну а она столбом. Опешила. Он нас обоих и прогнал. А потом и совсем отстал. А как-то перед самой войной сам пропал. Был человек и нет… Да его никто и не вспоминал. Ты бы вот не обратился, я бы о нём и не вспомнил. А так вот, что-то нашло. Так что решай, сынок. Сам думай. Голова тебе на это дадена.

Он закурил снова. На этом разговор и прекратился.

Этот инцидент с трудоустройством в госбезопасность, таким бы и остался в моей памяти, если бы не дальнейшее. Между 5 и 20 марта произошли события, которые иначе, как анекдотичными, не назовёшь.

Сразу после мартовского праздника в день, когда надо было идти на работу, с раннего утра в дверь квартиры, где я проживал с Шуркиной семьёй, безапелляционно постучали. Жена брата пошла открывать. На пороге милиция! Спросили меня, пригласили проехать с ними. На мой вопрос – естественный многозначительный ответ: там всё узнаете. Переполошили весь дом. Все в ужасе, я сам теряюсь в догадках. Выходим на улицу, у подъезда жёлтый воронок! Привезли в здание районного комитета партии. Я уже знал этот дом к тому времени: привозил документы кандидата в члены партии, вставал на учёт.

У дверей кабинета секретаря по идеологии пришлось просидеть минут тридцать, прежде чем пригласили внутрь. Там были секретарь, совершенно мне незнакомый мужчина при галстуке, и подполковник милиции, представившийся начальником райотдела милиции с трудно произносимой фамилией: Гимматдидиншин или Гимматидришин!

Полный отпад!

Медленно началась беседа. Как дела, как работа, как учёба и т. д. Как я потом догадался, – это было преамбулой. Цель моего привода в райком партии к секретарю оказалась тривиальной – меня приглашали работать в милицию следователем. Вот это приёмчики! Представить состояние пацана, только что до этого приглашённого работать в КГБ и проходящего туда медкомиссию, нетрудно. Я наотрез отказался. Из доброжелательной беседа тут же перешла в жёсткое русло. Летюцкий, лихой секретарь, стал категорически настаивать, мазать яркой краской милицейские будни, потом заранее звание офицера сулить. Я стоял на своём. Диалог превратился в монолог, причём преобладающими стали фразы типа: у тебя впереди приём в партию, надо расценивать это как первое партийное поручение. Одним словом, Летюцкий закончил категорично: или я иду в милицию, или вылетаю из кандидатов, а может, и из института.

«Ну, с последним, ты, конечно, загнул», – взъерепенился я про себя, а вслух попросил день-два подумать. Мне дали два часа, как раз подошёл обеденный перерыв, и выставили за дверь.

Вышел на улицу. Что делать? До первого телефона и звонить секретной фамилии. Там выслушали, посмеялись и велели не ждать обеда, а через 10–15 минут вернуться к секретарю. Я так и поступил. Надо было видеть красную морду этого битюга, которого я сразу же возненавидел. Он рассыпался в извинениях, не зная, как со мной быть. В конце, когда успокоился, спросил:

– Ты что молчал-то, сразу бы про них сказал!

Я сделал паузу и ответил многозначительно:

– Приказано было.

Он, словно опомнившись за свой глупый вопрос, быстро-быстро замотал по-лошадиному головой…

* * *

Выискиваю стихи или они сами отыскивают мою душу. Вечерами не расстаюсь с книжкой в коричневом переплёте с четырьмя большими буквами на обложке: Блок.

Мы всюду. Мы нигде. Идём.

И зимний ветер нам навстречу.

В церквах и в сумерках и днём

Поёт и задувает свечи.

И часто кажется – вдали

У тёмных стен, у поворота,

Где мы пропели и прошли,

Ещё поёт и ходит кто-то.

На вечер зимний я гляжу:

Боюсь понять и углубиться,

Бледнею. Жду. Но не скажу,

Кому пора пошевелиться.

Я знаю всё. Но мы – вдвоём

Теперь не может быть и речи,

Что не одни мы здесь идём,

Что кто-то задувает свечи…

Что такое партия

Вот и состоялся приём в партию. Бюро райкома вёл первый секретарь Иванов. Видимо, Летюцкий поведал ему, как обжёгся на мне в марте. Я всё-таки волновался – может, попытаются засыпать вопросами, скажут: да он Устав не знает и в Программе партии слаб. Готовился, помню, как к экзаменам. Но на те вопросы, что задавались членами парткомиссии, ответил без запинки, а на бюро вопросов не было. Только Иванов долго листал мои бумаги в личном деле и сказал, – ну вот, парень, ты от сохи, рабочая закваска, наш. Отец всю жизнь был на заводе, теперь у нас вот в совхозе работает со всеми твоими братьями. И братья что надо. Один, Генрих, секретарь.

Это он имел в виду моего среднего брата, секретаря парторганизации в одном из совхозов района.

Я молчал. Ждал.

– Что в юридический-то пошёл? В сельскохозяйственный надо было? А?

Что я мог сказать? Что и не думал поступать в юридический, а мечтал на истфак да с документами опоздал. Кому они нужны, мои инсинуации… Стою, молчу. Иванов к прокурору района обратился. Как тот думает, сколько ещё профессия юриста государству понадобится, с преступностью-то скоро покончим, коммунизм строим?

Стройный мужчина татарской национальности, прокурор района, как я потом узнал, резво поднялся и бодро произнёс:

– Я думаю, и при коммунизме воровать будут. Так что, юристы ещё долго будут нужны.

– Как так? – опешил секретарь.

– Так. По Марксу: всё моё – твоё, уже заложен смысл корысти. В личной собственности опять остаётся только лирика. Фиговый лист.

Видимо, смелый прокурор, этот татарин. Запомнился мне. В зале его реплика вызвала смех и оживление…

* * *

Я сделал Очаровашке предложение, и мы подали заявление в загс.

К свадьбе оба были давно готовы, но подтолкнуло ещё и другое. После визита в КГБ, а потом и в милицию, я сам пошёл на приём в кадры областной прокуратуры. Напомнил