– А что так? – спрашивал Григорий.

– Ты ж сам говоришь, что в Чудовом служил. А после Чудова Черниговский монастырь все равно что репа после тетерки. Там тяжело, и многая братия оттуда разбежалась.

– Я тоже о том слышал, – сказал Повадин. – Не хвалят монастырь. Работы много, а службы еще больше.

– А не понравится, так в Киев уйдем, в Печерский монастырь. Многие старцы там грехи отмаливали. А потом и вовсе в Ерусалим двинемся, ко гробу Господню, – предложил Отрепьев.

– Да ты что? – испугался Варлаам. – На границе ведь заставы. Изловят – в острог посадят. А то и просто прибьют.

– Не прибьют. Наш царь с польским королем договорились на мир на двадцать лет. И все заставы у Литвы сняты.

Энергия Отрепьева пугала монашат и привлекала. Они подчинялись ему, и очень он им не нравился.

– Идем! – сказал Варлаам.

– Идем! – согласился Михаил.

– Значит, завтра отсюда и двигаем! – закончил агитбеседу Отрепьев.

Он отправился в одну сторону, монахи в другую.

– Ты почему хочешь идти? – спросил Повадина Варлаам.

– Тоска! – ответил Михаил. – Тоска меня в Москве ест. Просто в жуть вгоняет. А ты почему?

– Я голода боюсь.

– Так он кончился, – сказал Михаил.

– Кончился! – усмехнулся опытный Варлаам. – Настоящий голод только начинается! Надо уходить!

– Идем!

Вот и второй претендент на московский престол беглый монах Григорий Отрепьев начал свой опасный путь в бессмертие.

– Сядешь на престол – все грехи спишутся!

* * *

Ворота Кремля распахнулись, и с диким гиканьем и громким цокотом копыт вылетела в тихий город безумная сотня стрельцов.

Стрельцы были в голубом, из личной охраны Годунова. Все они были при плетках, саблях, а некоторые еще и при луках.

Сотня скакала в сторону Новодевичьего монастыря. Она расчищала кому-то дорогу.

На каждом повороте улицы оставалось двое стрельцов, остальные скакали дальше так, чтобы весь путь просматривался сотней от начала и до конца.

Увидев голубых, люди расходились в разные стороны с улицы или расползались по переулкам.

Стрельцы летели вперед и не смотрели по сторонам. Они хорошо делали свое дело.

…Москва представляла собой страшное зрелище. По всем улицам валялись мертвые иссохшие люди.

Кандальники под присмотром приставов разъезжали по городу и складывали в колымаги изможденных умерших людей.

Трупы вывозили за город, надевали на них белые балахоны и красные матерчатые сапоги и в таком виде зарывали в общих огромных могилах.

Даже привычным кандальникам было жутковато смотреть на трупы, особенно детские. У некоторых людей изо рта торчала трава или кора.

Это уже был не голод, это была гибель всех. Это была Божья кара.

Если кто-то выходил на расчищенную улицу, пытаясь перейти ее, стрельцы кричали:

– Гей! Назад! Дорогу! – и испуганные путники немедленно скрывались.

Какой-то умирающий бродяга, плохо понимая, что происходит, вышел на середину мостовой. Тут же один из стрельцов подскакал к нему, схватил за шиворот и, подгоняя коня, поволок беднягу до ближайшего переулка. Там уже бродяга, окончательно неживой, был сброшен в сточную канаву.

Проскакал вестовой, трубящий в рог. Стрельцы подтянулись. В бешеном темпе пронеслась мимо них запряженная четверней легкая царская карета в сопровождении сотни верховых стражников.

Всадники были в красном. Это были отборные стрельцы из приказа Семена Никитича. Окна в карете были занавешены, но по лихости, с которой карета делала поворот, чувствовалось, что она пустая, в ней никого нет.

Голубые стрельцы спешились, стали разминаться, переговариваться. Некоторые даже вытащили стрелы из колчана и вставили в луки: а вдруг появится ворона. По нынешним моровым временам ворона была куда слаще курицы. Но и вороны не радовали своим присутствием этот полумертвый город.

Через час снова проскакал вестовой с рожком и снова в бешеном темпе пронеслась охраняемая всадниками карета. В этот раз опытный глаз стрельцов подсказывал им, что в карете кто-то есть.

Как только карета исчезла, голубая сотня стрельцов из длинной гусеницы быстро стянулась в короткую живую пружину и скрылась в воротах Кремля.

Марфу Нагую ввели в Столовую палату царского дворца. Здесь ее ждали трое: Борис Федорович, Семен Никитич и Мария Годунова.

На столе, покрытом красной с золотом скатертью, стоял подогреваемый свечкой квас в серебряной чаше и лежали сласти.

– Садись, сестра Марфа, – сказал Семен Никитич, – надо поговорить.

Мария Нагая не решилась сесть. Она стояла, опершись о край стола, и настороженно и опасливо смотрела на людей, вызвавших ее.

– Где твой сын? – вдруг первой в разговор зло вступила Мария Годунова.

Семен Никитич и Борис оба недовольно посмотрели на нее.

– В Угличе, – спокойно ответила инокиня. – У церкви Спаса-Преображения.

– А это что? – спросил Семен Никитич, показывая ей два письма из конфискованного архива Афанасия Нагого.

Нагая молчала.

– Это что? – прочитал Семен Никитич: – «Дорогой мой! Единственный мой!.. Я верю, что ты жив… Пусть животворящий крест спасает тебя… Прими мое благословленье…» Это что? Это как понимать?

Нагая молчала.

– Говори! – закричала вдруг Мария Годунова.

– Так, мечтания! Надежды! – ответила Нагая.

– Ах, мечтания! – взъярилась Годунова. Она схватила свечку со стола и стала тыкать ей в лицо Марфе. – Я тебе покажу мечтания! Я тебе устрою надежды!

– Стой! – закричал Борис. – Стой!

Он схватил жену за руку.

– Не дело здесь в палатах так разговаривать, – вмешался Семен Годунов. – Ее надо в мой приказ отвезти. Там мы с ней быстро справимся.

– Пусть ее! – вдруг произнес Борис. – Увезите ее обратно на Выксу.

– Ага, жалеешь! – недовольно сказал Семен Никитич.

– Жалею!

– Смотри, как бы себя жалеть не пришлось!

Годунов закрыл глаза и спокойно выговорил длинную фразу:

– Слушай, Семен! Ты мне очень нужен. Я тебя почти люблю. Но если ты будешь мне перечить и будешь со мной так дерзко разговаривать, один раз еще я тебя, может, и прощу! А дальше сам знаешь, что с тобой будет! Очень много в приказе у тебя полезных людей: один ценнее другого! И все до главной работы рвутся.

В этот же день царицу-инокиню Марфу снова повезли по этапу в тот же благословенный монастырь – Никольскую Пустынь на Выксе.