— Пафнутьев тебя тревожит.

— Тревожит, — хмуро ответил Шаланда.

— Младенца кто-нибудь ищет?

— Нет.

— Ничего больше не хочешь сказать? — спросил Пафнутьев. Что-то в голосе Шаланды заставило его насторожиться, что-то у него внутри поскуливало жалобно и виновато.

— Сегодня утром я отпустил Самохина, — сказал Шаланда. — Он дал подробные объяснения случившемуся. Они показались мне искренними и убедительными.

— Он пообещал, что больше не будет торговать младенцами?

— Да, именно так.

— И ты ему поверил?

— Я вообще верю людям. И тебе, Паша, верю.

— Ответь мне, Шаланда, на маленький вопрос... Невинный такой вопросик без имен, адресов, дат и телефонов... За него кто-то просил?

— Да.

— Ты влип, Шаланда?

— Да, — голос майора был тусклым и каким-то мертвым, в нем не играла обычная напористая обида, не чувствовалось готовности отстаивать уязвленное достоинство, нападать и подзуживать. Все это исчезло, испарилось из Шаланды, и Пафнутьев в какой-то момент вдруг понял, что разговаривает не с живым человеком и даже не с роботом. На том конце провода был угасший, смирившийся старик.

— Тебе плохо, Шаланда?

— Да.

— Я могу помочь?

— Нет.

— А если попытаюсь?

— Не стоит, Паша. Пустой номер.

— Нет, все-таки попытаюсь.

— Ну что ж... Ни пуха, — и уловил, все-таки уловил Пафнутьев в последнем слове Шаланды робкую благодарность, чуть забрезжившую надежду на избавление от чего-то тягостного, непреодолимого. — Младенец жив? — помолчав, спросил Шаланда.

— Да.

— Береги его, — и Шаланда положил трубку.

Услышав последние слова, Пафнутьев, кажется, вздрогнул. Не первый раз Шаланда предупреждает об опасности, и каждый раз оказывается, что не зря.

Первый раз он предупредил, когда у Пафнугьева оказался Чувьюров. «Береги его»,сказал Шаланда. А наутро старше был мертв. Не уберег. Второе предупреждение прозвучало, когда Пафнутьев допрашивал Самохина... А сейчас он на свободе...

— Самохин! — воскликнул Пафнутьев, поняв вдруг, что у него нет ни единой минуты, чтобы оставаться здесь. — Значит так, Овес... Я ухожу. Вика, если нужно, останется здесь отвечать на твои вопросы и поднимать тосты. Позвоню в течение дня. И не один раз. Спасай ребенка. Авось, удастся. Ему грозит опасность.

— Я знаю, — кивнул Овсов.

— Опасность не только от той заразы, которую в него вкатили. Могут найтись, якобы, мама, якобы, папа... Гони всех в шею. Стреляй из чего можешь!

— Я могу в них только бутылками запускать, — усмехнулся Овсов.

— Смело кроши бутылками их головы!

— Ясно, Паша, — Овсов полез в тумбочку. — Кажется, ты созрел.

— И самое главное... Назначь мне встречу с красавицей Валей. В любом удобном для нее месте, в любое удобное для нее время.

— Валя не будет отвечать на твои вопросы, Паша.

— Почему?

— Молодая, красивая... Ей жить надо. Она и мне ничего не сказала.

— Заговорит, — уверенно заявил Пафнутьев. — Пальцы в дверь зажму — еще как заговорит!

— У нее очень ласковые пальцы, — некстати сказал Овсов и плеснул водки в свой стакан. — Не переживай, Паша... Мои ребята уже занялись девочкой. С Божьей помощью разбудят. Главное, Паша, ты не отвлекайся, делай свое дело и делай. И слава тебя найдет, — Овсов помедлил, подмигнул Вике, прощально махнул рукой Пафнутьеву и выпил большой глоток финской водки, очень неплохой, кстати, водки.

* * *

Домоуправление, которое разыскивал Пафнутьев, оказалось рядом, чуть ли не в двух кварталах. В пятиэтажном блочном доме, которые с некоторых пор, подзажравшись, стали называть «хрущобами», причем, те самые люди, которые, не жалея ни глотки, ни живота, пробивались в эти дома совсем недавно, а пробившись, балдели в них по двадцать-тридцать лет, так вот, в таком доме на первом этаже прорубили между двумя квартирами проходы и отвели их под домоуправление. С туалетом, кухней, ванной — даже душ можно было здесь принимать в летнюю жару или на жестокое похмелье. Здесь же домоуправленцы готовили себе обеды, поскольку посещать кафешки и забегаловки было им не по карману, кипятили чай, пили водку, запершись после работы и отгородившись от назойливых пенсионеров, одиноких стариков и старух, у которых вечно что-то протекало, дуло в разных местах, замыкало и сквозило. А одиноких стариков и старух почему-то становилось с каждым годом все больше, будто молодое народонаселение попросту вымерло или зараза их какая косила, оставив в неприкосновенности опять же стариков и старух.

— Здравствуйте! — громко произнес Пафнутьев, чтобы его услышали сразу в двух квартирах. — Есть кто живой?

— Неприемный день! — с непонятной озлобленностью выкрикнула высохшая женщина в растянутой кофте, в которой явно не хватало нескольких пуговиц. И чтобы подтвердить свою решимость, начала тут же выталкивать его за дверь своими сухонькими злобными ладошками.

— А мне плевать, приемный у вас сегодня день или неприемный! — взъярился Пафнутьев, как он ярился всегда, сталкиваясь с откровенным хамством.

— Ради вас открывать? — женщина изогнулась, уперев коричневые кулачки в провалы боков.

— Ради меня! — рявкнул Пафнутьев, и только сейчас женщина сообразила, что перед ней не простой квартиросъемщик и уж никак не ветеран всех войн пришел клянчить кусок стекла или обрезок трубы. — Кто есть из руководства?

— Начальник... — сбавила тон женщина. — Но она занята.

— Кем?

— У нее посетитель... — женщина начала заискивать.

— Из прокуратуры? — продолжал сотрясать воздух Пафнутьев, уже наслаждаясь положением, в котором оказался.

— Из милиции...

— Правильно! За вас давно пора взяться!

— Видите ли, Тамара Леонидовна наказала, чтобы ее не беспокоили, она скоро освободится, и тогда...

— Пьет?!

— Простите?

— У себя в кабинете — пьет?!

— Там какое-то событие... Ее дочь закончила...

— А милиция? Помогла? Теперь обмывают? — и Пафнутьев, не задерживаясь больше на пустые разговоры, с силой рванул на себя дверь, украшенную табличкой с единственным различимым словом «начальник». Жиденький крючочек, сработанный из гвоздика каким-нибудь слесарем-неумехой, тут же отскочил и обнажил тайную жизнь начальницы. Пафнутьев оказался прав — на столе стояли бутылка водки, два стаканчика, а на газетке мелковато, явно женской рукой, был нарезан помидор, и хлеб был нарезан плохо, рвано как-то, и колбаса была нарезана просто отвратительно — крупноватыми несъедобными кусками. Что-то проступало в этой стыдливой пьянке недостойное тостов высоких и любвеобильных. Умильная, немного жалостливая от обилия помады улыбка начальницы на его глазах необратимо и страшновато превратилась в гримасу ненависти и .недовольства. Милиционер, поняв, что пробил его час, гневно повернулся к Пафнутьеву вместе со стулом. Но Пафнутьев не дал ему возможности произнести ни слова.