Зато она спросила кое о чем другом – о том, что после разговора с Асей не давало ей покоя.

– А как происходит с другими… – ей нелегко было произнести это слово, – детоубийцами? Моя приятельница, журналистка, которая собирается обо всем этом написать, сказала, что я жалею о содеянном, а они – о том, что попались. Пан доктор, вы судебный эксперт, два года назад вы обследовали меня, с другими вы тоже наверняка беседовали. Что они чувствуют – матери, убившие своих детей? Как они живут с этим?

Доктор Избицкий смотрел на бледное, осунувшееся лицо молодой женщины и молчал. Наконец он заговорил:

– Тюрьмы переполнены преступниками, которые считают себя невиновными. Любой из них убежден – в том числе и матери, которые преднамеренно, а порой и с особой жестокостью, убили своих детей, – что виновен кто угодно, только не они. Слышали бы вы, дорогая Кинга, как бессовестно они лгут, глядя в глаза, лишь бы только избежать наказания… Как бесстрастно, без тени раскаяния затем рассказывают о том, что они сделали со своими детьми за то, что те их не слушались, или слишком громко кричали, или просто родились нежеланными… У полицейских и прокуроров, записывающих эти показания, порой слезы подступают к глазам, а у преступника, который прижигал новорожденного младенца сигаретами – просто так, из чистого садизма, – даже веко не дрогнет, когда в зале суда он встает и заявляет: «Вины я не признаю»… Ваша приятельница – умная женщина, раз она смекнула самую суть, но мне не нравится, что она будет писать статью о вашей трагедии. Достаточно ли вы ее знаете, чтобы доверять? Насколько чисты ее намерения? Может быть, ей просто нужна сенсация для первой полосы бульварной газеты?

– Она делает это ради других женщин, которых может постичь то же самое, что и меня. Если эта статья спасет хоть одного ребенка… Разве это не достаточное основание, пан доктор?

– Я считаю, что вы пока не готовы к повторной конфронтации с обществом, жаждущим зрелищ. Тогда половина Быдгоща хотела линчевать вас (а затем и судью, вынесшего оправдательный приговор); но вас защитили стены психиатрической больницы. Как ни странно, своеобразной защитой для вас стало и ваше тогдашнее состояние: образно говоря, вы напоминали скорее овощ, чем человека. Сейчас вы в полном сознании и в здравом уме – но люди не изменились ни на йоту. Если даже журналистка расскажет о вас максимально мягко – некоторые из ее рассказа поймут лишь одно: Кинга К. убила своего ребенка и осталась безнаказанной. Вы только-только встали на ноги, стараетесь привести свою жизнь в норму; вы сняли квартиру, вернулись к работе… Зачем вы подвергаете риску все это? Неужели нельзя подождать с этой публичной исповедью хотя бы полгода или даже год? Подождать, пока ваша душа не оправится, пока не укрепится ваше психическое здоровье, чтобы вы были готовы адекватно воспринять волну осуждения и ненависти тех, кто не поймет?

– Речь не обо мне, пан доктор, – не задумываясь ответила Кинга. – Я думаю о других женщинах: любая из них сегодня или завтра может впасть в такое же помешательство и совершить то же, что и я. Нельзя медлить ни минуты, неужели вы не понимаете? Я ведь не хочу прочитать в завтрашней газете: «Мать с двухнедельной дочерью на руках выбросилась с десятого этажа»? Не хочу, чтобы на моей совести была еще одна смерть.

Доктор сквозь стекла очков сосредоточенно наблюдал за лицом женщины. Он видел слезы, стоявшие в ее глазах, видел дрожащие губы и не сомневался в искренности ее слов. Но знал он ее достаточно хорошо, чтобы обратить внимание на другое.

– А я думаю, пани Кинга, – и я снова буду откровенным до грубости, – что это не что иное, как очередное наказание, которому вы себя подвергаете. Видно, мало вам было месяцев в моем отделении, мало попыток самоубийства, нанесения себе травм и самообвинения. Мало было блуждания по улицам, голода и человеческого презрения. Теперь вы выставляете себя, совершенно беззащитную, на растерзание толпе и требуете, чтобы вас побили камнями. И первой, кто бросит камень, будет ваша подруга-журналистка. Это мне – ни как вашему врачу, ни как человеку – не нравится. Я опасаюсь, и вполне серьезно, за вашу безопасность. Статья еще не появилась в печати. Вы можете еще отозвать свое согласие на публикацию. Я вас очень прошу…

В глазах доктора Избицкого Кинга читала искреннюю заботу – и врачебную, и человеческую, как он и сказал. Возможно, несколько дней назад она бы выполнила его просьбу. Но (этого она ему не сказала – быть может, он догадался сам?) ведь в четверг, в первый четверг месяца она не искала Алюсю, махнула на нее рукой, предала собственного ребенка, а может, и потеряла шанс найти малышку! Этот факт настолько тяготил Кингу, что она – доктор был прав – приговорила себя к очередному наказанию. Это было иррациональное желание, и каким-то далеким участком сознания Кинга отдавала себе в этом отчет; возможно, именно потому она и не призналась в этом доктору – у него имелось бы полное право оставить ее в отделении и лечить следующие полгода; но другая Кинга, по-прежнему стремящаяся к самоуничтожению, знала, что поступает правильно.

– Я доверяю Асе, – произнесла она вслух. – Моя история потрясла ее. Я верю: если кто-то и может рассказать об этом всем так, как нужно, то именно моя подруга.

Доктор беспомощно развел руками.

– Боже, спаси нас от друзей. С врагами мы как-нибудь справимся сами.

Кинга улыбнулась, хотя глаза ее остались грустными, и попрощалась с доктором, не договариваясь о следующем визите. Она предчувствовала, что он ей уже не понадобится.

Ася проделала отличную работу, в этом она была уверена. Узнав наконец, где именно Кинга совершила свое преступление – в лесу близ Быдгоща, – она отправилась в сам Быдгощ, где люди, разумеется, помнили напряженные поиски закопанного живьем младенца.

– Его закопала собственная мать, представляете себе?!

– Для таких, как она, нет достаточного наказания ни в этом мире, ни в каком ином! Пулю в лоб! Пулю в лоб! Или закопать ее саму, как она закопала этого малыша, – что ж это за мать-то такая?!

– И представьте себе – а это интервью пойдет в какую-то газету, да? – представьте себе, суд ее оправдал! Она, мол, сумасшедшая! Сумасшедшая она или нет – надо было дать ей по голове лопатой, бросить в яму и все тут. Зачем обществу содержать убийцу?..

– Где она жила? Этого я вам точно не скажу, но знаю, что где-то в районе Смукалы.

И Ася отправилась «куда-то в район Смукалы». Там услужливые соседи, комментируя все случившееся примерно в таком же духе, как и их предшественники, показали ей заброшенный дом Кинги Круль, в девичестве Драбич.

– А вроде такая приличная семья была… И Кинга – такая милая, послушная девочка.

– В тихом омуте черти водятся! Кто бы мог подумать, что эта девица с невинным взглядом способна на такое преступление!

– А как долго мы искали этого ребенка! Двое суток прочесывали лес вместе с полицией и городской охраной. Заглядывали под каждый камень, под каждый пень…

– Жаль малышку, жаль… И Драбичей жаль. Ох и натерпелись они стыда из-за дочки… Целый месяц соседям на глаза не показывались, а потом уехали куда-то на другой конец Польши. Куда именно? Да кто их знает…