— Это почему же еще? — не без обиды спросил Степан.

Турецкий с сожалением посмотрел на него. Решил объяснить — в конце концов, Степан в свои восемнадцать еще не совсем пропащий для общества человек, а голова его забита всякими глупостями.

— Тут ломается тот, у кого за душой ни черта, кроме страха за свою шкуру, желания найти местечко потеплее и жратву повкуснее. А я думаю: родился человеком, ну и будь им — не кроликом, не волком позорным, как тут говорят, а человеком! И тогда никакой специальной идеи вроде «Россия для русских» по жизни не потребуется.

— Это смотря каким человеком, — запальчиво возразил Степан. — Русским — я понимаю, да…

— Слушай, ты, философ неприятных истин. Если ты — человек, то это уже независимо от национальности или от того, по какую сторону решетки находишься.

Степан мгновенно распалился, подскочил, только что за грудки не схватил.

— А я, между прочим…

Турецкий закрыл ему рот пятерней и легонько оттолкнул:

— А ты не сломался не благодаря своей великой идее, а вопреки ей. Бывает и так.

Видно было, что Степан слушает, но не слышит. Слишком сильна в нем была неприязнь к Турецкому, он и мысли не хотел допускать, что Турецкий может быть прав.

— Если я и не увижу, как тебя прогнут, то только потому, что выхожу скоро! Не находит суд достаточных оснований, чтобы меня посадить, понимаешь, мент?! Ты меня на полгода засадил, а суд…

— Я тебя не сажал, — напомнил Турецкий. — Я занимался твоим делом полтора года назад, и ты тогда оставался на свободе.

— Не важно! Не ты, так твои корешки. А теперь суд оправдает! Или присудит штраф! И получается, что я зазря здесь корячился!

Турецкий смотрел на парня с интересом.

— Спасибо за мысль.

— Чего?!

— Не обращай внимания… А если бы я не запер тебя за хулиганство, через полгода ты сел бы за убийство или за терроризм.

— Да с чего ты так уверен?!

— Опыт, — объяснил Турецкий, — сын ошибок трудных.

— Да пошел ты!

Вечером следующего дня Турецкий читал в карцере очередную милицейскую сводку, на этот раз вооружившись зажигалкой, которую одолжил Рама, предлагавший бутерброд с салом и партию в карты. И снова не нашел, за что можно было зацепиться. Турецкий отложил бумаги и некоторое время размышлял. Поднялся на ноги, коротко стукнул в дверь.

Сергеич отпер. Турецкий отдал ему сводку.

— Теперь, Сергеич, мне нужны списки освобожденных из следственных изоляторов после моего ареста.

— Зачем это? — подозрительно спросил контролер.

Турецкому пришлось объяснять — сейчас Сергеич единственный его союзник с реальными возможностями. Адвокат — это хорошо, но кто поручится, что их беседы не слушают? Да и неизвестно, какие у Васильева возможности.

— Понимаешь, Сергеич, скорее всего, меня взяли, чтобы развалить какое-то дело, которым я занимался и которое еще в процессе. Тогда очень может быть, что кого-то, кого я посадил, сейчас могли выпустить. И если я его вычислю…

— Сдурел?! — испугался Сергеич. — Не буду я никакие списки доставать!

— Очень нужно, Сергеич! Если ты о деньгах, так будут тебе еще деньги…

Но Сергеич был сильно напуган таким поворотом. И его логика была Турецкому в общем-то ясна. Если у сильных мира сего есть зуб на Турецкого и выяснится, что он, Сергеич, маленький человек, ему помогал…

— Нет, даже не проси! И больше не заикайся об этом.

Вернувшись в камеру, Турецкий сразу же подошел к Кардану.

— Дело есть.

— Что за дело?

— Нужно узнать, кто был освобожден из следственных изоляторов после моей посадки. Ты… можешь помочь?

— Могу, — после паузы сказал Кардан. — Но не буду.

— Я не собираюсь их использовать во вред…

— Базар окончен.

Отказав Турецкому в его просьбе, Кардан включил телевизор. Турецкий не успел отойти и увидел на экране фуру, под завязку забитую картонными ящиками.

— …налоговая полиция задержала партию контрабандных лекарств на сумму в двести тысяч рублей. — Это были криминальные новости на федеральном канале.

Сменилась картинка. Диктор в студии прочитал следующее сообщение:

— В Москве скончался криминальный авторитет Руслан Тазабаев по кличке Будильник. Он содержался в одиночной камере «Матросской Тишины» и, по не подтвержденным пока данным, покончил с собой.

«Когда же он успел сесть? — поразился Турецкий. — Одновременно со мной, что ли?! Только-только в Москву в поезде ехал…»

— Вот, например… Ты сел, а Будильник освободился. Подчистую… — сказал Кардан.

Турецкий кивнул, пытаясь сдержать бурлящие эмоции. А что, если его арест и смерть Будильника — звенья одной цепи? И кто-то подчищает хвосты? Кто-то…

— А реально узнать, сам Будильник это сделал или ему помогли? Чего в жизни не бывает, верно?

— Странные у тебя идеи… С чего бы это?

— Есть причина. Любопытство не праздное. Ну, так как?

— Никак. Глупое любопытство.

— Почему?

Кардан посмотрел на него с жалостью.

— Будто так неясно?

— Так неясно же.

Кардан пожевал губами и сообщил:

— Если человек сам садится в тюрьму, зачем ему вешаться?

Вот оно что! Будильник сел сам. Понятно, каким образом. В чем-то пустяковом признался и спрятался в тюрьме. Но почему? Совесть замучила? Или боялся чего-то? Нет, чтобы строить цепочку дальше, надо быть уверенным в исходных данных.

— Кардан, моя просьба в силе. Сам Будильник себя кончил или помогли?

— Много просишь. А чем платить будешь?

— Здесь у меня ничего нет…

Кардан долго с прищуром смотрел на Турецкого. Наконец кивнул.

— Хорошо, я узнаю. Но ты сам это выбрал. Теперь ты — мой должник.

— Разойдемся как-нибудь… — примирительно сказал Турецкий.

— Не как-нибудь, а как я скажу.

Турецкий молча пошел к своим нарам. Вытер украдкой пот со лба.

Ирина Генриховна сидела на кухне. Перед ней стояла чашка чая, на тарелке лежал надкушенный бутерброд. Она жевала вяло, без аппетита. Рядом на стене висел календарь, в нем жирными крестиками были зачеркнуты дни, которые Турецкий уже провел в СИЗО… Ирина с отвращением посмотрела на бутерброд, вздохнула — кусок не лез в горло. Она выбросила бутерброд в мусорное ведро, сгрузила грязную посуду в раковину. Подошла к календарю, поставила маркером очередной крестик.