Последние дни августа с Сэмом в Кентукки. Почти весь день проработали. Накануне сумерек я вышла на задворки – сделать передышку, и меня потянуло к странной суете на каменном парапете, окружавшем сад. Его облепили черные бабочки: десятки бабочек, сидя друг на дружке, отчаянно били крыльями в полумраке. Слышался тихий посвист – возможно, это их предсмертная песня, а темные крылья – их траур. Я вспомнила один свой снимок – мои взрослые дети на похоронах их деда Дьюи. Сын в черной стетсоновской шляпе, дочь в черном платье.

Возвращаюсь, Сэм поднимает глаза и ухмыляется, и мы с места в карьер возобновляем работу. Одна из первых редактур свежей рукописи. Несколько поправок и новые абзацы, которые Сэм диктует из головы – ему теперь трудно писать от руки. Когда-то он сказал мне, что писателю следует работать в полном уединении, но сила обстоятельств изменила его методы работы. Сэм приноравливается к переменам и, похоже, приободряется от перспективы сфокусироваться на чем-то новом.

Его сестра Роксэнн приносит мне чай. Ты кашляешь, говорит она. Сэм улыбается. Этот чертов кашель не проходит у нее сорок пять лет. Сэм стоически сидит в инвалидной коляске, его руки покоятся на столе. Его старый “гибсон” покоится в углу – гитара, на которой он больше не может играть. И реальность дня сегодняшнего бьет меня под дых: ему больше не суждено бить по клавишам пишущей машинки, набрасывать аркан на коров, натягивать тугие ковбойские сапоги. Однако о таких вещах я не говорю ни слова. И Сэм не говорит. Промежутки молчания он заполняет письменной речью, стремясь к совершенству, которое не способен надиктовать никто, кроме него.

Продолжаем: я читаю и записываю с его голоса, Сэм пишет вслух, в режиме реального времени. Есть и более основательная задача – сохранить уединение. Уединение, необходимое писателю, непреложную потребность распоряжаться своим рабочим днем так, словно ты бороздишь космос, словно ты – астронавт в “2001”[30]: ты никогда не умрешь, просто полетишь все дальше и дальше в мире фильма, который никогда не заканчивается, будешь углубляться в мир бесконечно малых величин, где Невероятно Уменьшающийся Человек[31] до сих пор уменьшается и уменьшается, и в этой вселенной – он на веки вечные ее властелин.

– Мы стали пьесой Беккета, – говорит Сэм добродушно.

Я воображаю, что мы приросли к своим местам за кухонным столом, живем – я отдельно, он отдельно – в бочках с жестяными крышками, и вот мы просыпаемся, высовываем головы из бочек, сидим перед кофе и тостами с арахисовым маслом: ждем рассвета, вступаем в сговор так, словно мы одни – не наедине вместе, а сидим поодиночке, не тревожа ауру уединения друг друга.

– Вот-вот, пьесой Беккета, – повторяет он.

Когда наступает ночь, его сестра подготавливает все, что ему требуется. Я устраиваюсь на импровизированной кровати, установленной в месте, откуда я могу видеть Сэма.

– Как ты – всё путем? – спрашивает он.

– Да, всё отлично, – отвечаю я.

– Доброй ночи, Патти Ли.

– Доброй ночи, Сэм.

Лежу, вслушиваясь в его дыхание. Занавесок нет, и мне видны силуэты деревьев. Лунный свет озаряет хрупкую паутину по углам, и край его постели, и заваленный книгами низкий журнальный столик между нами, и мои ступни, торчащие из-под стеганого одеяла, которым я накрыта. Портрет ночи – я вижу его в оконной раме – манит. Не спится, встаю, выхожу подышать, смотрю вверх, на звезды, слушаю сверчков и лягушек-быков, надрывающихся вовсю. Включаю на телефоне фонарик, снова иду в сад. Черные бабочки все еще там: не шевелятся, облепили часть выступа на садовой ограде, вот только никак не пойму – то ли мертвы, то ли просто спят.

Ботинки писателя

Я сидела посреди беспорядка, который сама же и устроила. В коробках, придвинутых к стене, хранились полароидные снимки за два десятка лет. Вспомнив про миссию, за которую я пообещала взяться, я задала себе работу – рассортировать эти бессчисленные фотографии, где по большей части запечатлены памятники, алтари и заброшенные отели. Провозилась несколько часов, но мне не посчастливилось отыскать снимок, который я обещала Эрнесту, – с настольными играми Роберто Боланьо. Меня кольнуло сожаление, но, в конце-то концов, я даже не знаю, по какому адресу выслать фото, если и найду. “Хожу по кругу. Хожу по кругу”. Это из какой-то песни, вот только никак не припомню какой. “Хожу по кругу”, а вокруг – фото городов, улиц и гор, которые я больше не могу опознать; все равно, что незначительные улики давнишнего преступления-“висяка”.

Отложила в сторону кое-какие снимки приблизительно за последний год. Стена в кафе “На мосту”, с постерами “Девочки-волчицы”. Кофейня, где буквы надписи “кофе” были диспропорционально огромными по сравнению с интерьером. Неубранная постель, пикап Эрнеста в неудачном ракурсе. Пеликан, сидящий на вывеске кафе “WOW”. Объект в движении – браслет с брелоками, соскальзывающий с приборной доски “лексуса”; многочисленные брелоки Кэмми – каждый рассказывает какую-нибудь из историй, упомянутых ею мельком.

Кэмми и Эрнест, Хесус и блондинка: все они – персонажи альтернативной реальности, черно-белые картонные фигуры в полноцветном мире. Даже указатель и охранники с пляжа – тоже таковы. Мир, который сам по себе ничего не значит, но, такое ощущение, содержит ответы на все вопросы, которые нельзя задавать вслух, вопросы из невероятной пьесы ранней зимы.

Я пошвыряла полароидные снимки обратно в коробку, обнаружила в картонной папке несколько пергаминовых конвертов. А внутри – несколько снимков музея Гуггенхайма в Бильбао и холла приморского отеля в стиле пятидесятых в Бланесе. Очевидно, мне полюбились эти снимки, вот я и положила их отдельно. Стетсоновская шляпа Сэма. Мои ботинки. Две липы в тумане. Два адирондакских кресла. Снимки следовали один за другим, каждый – талисман из ожерелья беспрерывных странствий. А вот под фото маленькой девочки с темными кудри, военные настолки Боланьо. В сущности, ничего особенного – просто полки встроенного шкафа, но именно это я искала.

Я уселась на пол, ощутив легкое удовлетворение – все-таки поиски были не напрасны. Всмотрелась в фото улыбающейся девочки – дочери Роберто Боланьо. Она не играла в его игры – у нее были свои. Я явственно вообразила несколько таких девочек, вертящихся в хороводе, поющих на разных языках, и показалось, что все эти языки – один. Внезапно навалилась усталость. Я так и осталась сидеть на полу, привалилась к кровати, пытаясь распутать свои чересчур спутанные волосы. Всплыло краткое воспоминание – как я распутывала две золотые цепочки. Парные золотые круги, и лица наподобие брелоков, свисающих с браслета: одни крупным планом, другие неразличимы.