и в районе Залива много коренных американцев с похожими историями. Мы стараемся не говорить о таких вещах, потому что это не совсем индейская история, но в то же время вроде как и про индейцев. В общем, полный трындец.

– Да.

– Когда ты начнешь записывать то, что я попытаюсь рассказать?

– О, я уже записываю.

– Что-что?

– Извини, я должен был тебе сказать.

– Это что же, ты собираешься использовать все, что я уже наговорил?

– А можно?

– Думаю, да. Это дерьмо, типа, твоя работа?

– Вроде того. У меня нет другой работы. Но я стараюсь платить всем участникам проекта из гранта, который получил от города Окленда. Думаю, я заработаю достаточно, чтобы прожить, – говорит Дин. А потом наступает затишье, повисает тягостное молчание, от которого никто из них не знает, как оправиться. Дин откашливается.

– Как получилось, что тебя взяли сюда на работу? – спрашивает Дин.

– Моя сестра. Она дружит с Блу.

– Значит, ты не испытываешь никакой индейской гордости или чего-то в этом роде?

– Честно?

– Да.

– Я просто не чувствую себя вправе говорить что-то, что не кажется правдой.

– Именно этого я и пытаюсь добиться. Объединить в одно целое наши истории. Потому что все, что мы имеем на сегодня, – это рассказы о резервациях и дерьмовые версии из устаревших учебников истории. Сейчас многие из нас живут в больших городах. И моя идея заключается в том, чтобы начать рассказывать эту другую историю.

– Просто я не думаю, что имею право заявлять о своем индействе, если ничего об этом не знаю.

– Ты полагаешь, быть индейцем можно, только если знаешь что-то о своих корнях?

– Нет, но речь идет о культуре и истории.

– Моего отца тоже не было рядом. Я даже не знаю, кто он и что. Но моя мама из индейцев, и она учила меня всему, чему могла научить, когда не была слишком занята работой или просто не в настроении. Как она сказала, все наши предки боролись за то, чтобы остаться в живых, так что какая-то часть их крови смешалась с кровью другого народа, и они произвели на свет детей. Так что же, забыть их, забыть, даже если они продолжают жить в нас?

– Старик, я понимаю, о чем ты. Но, опять же, не знаю. Я просто ни черта не смыслю в этом кровном дерьме.

Джеки Красное Перо

Джеки и Харви едут на его пикапе «Форд» по автостраде I-10, пересекая залитую лунным светом пурпурную пустыню, что тянется между Финиксом и Блайтом. До сих пор поездка полна долгих пауз, которые держит Джеки, игнорируя вопросы Харви. Харви не из тех, кому уютно в тишине. Он – ведущий пау-вау. Это его работа – говорить, не закрывая рта. Но Джеки привычнее молчание. У нее с этим нет никаких проблем. Она даже заставила Харви пообещать, что ей не придется говорить. Но это не означало, что Харви будет помалкивать.

– Знаешь, однажды я застрял здесь, в пустыне, – говорит Харви, не отрывая глаз от дороги. – Я выпивал с друзьями, и мы решили прокатиться. Такая ночь, как эта, казалась идеальной. Здесь даже не темно. Как тебе эта полная луна на песке, а? – Харви поглядывает на Джеки, затем опускает стекло и высовывает руку, чтобы почувствовать воздух.

– Покурим? – предлагает Джеки.

Харви достает сигарету для себя и издает неясный хрюкающий звук, что у мужчин-индейцев, насколько Джеки знает, выражает «да». – Я выпивал с близнецами, парнями из навахо. Один из близнецов не хотел, чтобы в пикапе пахло травкой, поскольку это была машина его подружки, поэтому мы остановились на обочине шоссе. Мы захватили с собой бутылку текилы. Выпили почти всю, болтали всякую чепуху пару часов, а потом решили, что нам нужно проветриться. Мы вышли в пустыню и забрались так далеко, что потеряли из виду свой грузовик, – рассказывает Харви.

Джеки больше не слушает. Она всегда находила забавным – хотя, скорее, ее это бесит, – что излечившиеся алкоголики обожают рассказывать о своих пьяных похождениях. У Джеки нет ни одной пьяной истории, которой она хотела бы поделиться с кем-либо. Пьянство никогда не приносило веселья. Это своего рода тяжкая повинность. Алкоголь отключал тормоза и позволял ей говорить и делать что угодно, не испытывая никакого стыда и сожаления. Она могла почувствовать что-то вроде уверенности в себе и отсутствие самосомнения – то, что часто замечает в других. Взять хотя бы Харви. Рассказывает эту дикую историю так, будто она в высшей степени увлекательна. И сколько людей вокруг, кажется, с рождения наделенных самоуверенностью и самоуважением. Между тем Джеки не помнит ни одного дня, когда бы ей в какой-то момент не хотелось сжечь свою жизнь дотла. Но вот сегодня, почему-то именно сегодня, у нее такой мысли не возникало. Это что-то да значит. Это не просто так.

– А потом, хоть и не помню, как отрубился, – продолжает Харви, – я проснулся в песках, а близнецов и след простыл. Луна не уплыла слишком далеко, значит, прошло не так уж много времени, но они куда-то делись, и я побрел туда, где, как мне казалось, мы припарковались. Мне вдруг стало очень холодно, чего раньше я не чувствовал. Холод, как на берегу океана, как в Сан-Франциско, когда сырой холод пробирает до костей.

– А до того, как ты вырубился, не было холодно? – спрашивает Джеки.

– Тут-то и начинаются странности. Я шел, должно быть, минут двадцать или около того, конечно, не в ту сторону, а углубляясь в пустыню, и вот тогда я их увидел.

– Близнецов? – Джеки поднимает стекло. Харви делает то же самое.

– Нет, не близнецов, – говорит он. – Я знаю, что это прозвучит безумием, но передо мной возникли два очень высоких, очень белокожих парня с белыми волосами. Правда, не старики и не пугающе высокие – просто, может, на полфута выше меня.

– Сейчас ты скажешь, что проснулся от того, что близнецы лежали на тебе, или что-то в этом роде, – говорит Джеки.

– Я подумал, может, близнецы подсыпали мне что-нибудь. Я знал, что эти парни из Туземной американской церкви, но я уже пробовал пейот[65] раньше и знаю его эффект, а тут совсем другое. Я остановился шагах в десяти от парней. Глаза у них были огромные. Не в том смысле, как у инопланетян, просто необычно большие, – продолжает Харви.

– Чушь собачья, – говорит Джеки. – Харви напился в пустыне, и ему приснился странный сон, конец истории.

– Я не шучу. Эти два высоких белых парня с белыми волосами и большими глазами, сутулые, просто смотрели