Пуля попадает в грудь одному из пулеметчиков третьего взвода. «Максим» на минуту замолкает. Старшина Букреев, разбросав ноги, стреляет из кавалерийского карабина и материт минометчиков. Сержант, командир расчета, крутит колесики бинокля, а два его подчиненных лихорадочно, как наперегонки, опускают в ствол мину за миной. Илюшин отпихивает минометчиков и трясет за шиворот сержанта:

— Ты куда свои «огурцы» швыряешь? В небо? Живо наблюдателя вон на тот камень.

Пули визжат совсем рядом. Наблюдателя подсаживают на обомшелый валун. Немцы переносят огонь на него. Но парень не из робких. Выкрикивает непонятные мне цифры корректировки. Сержант, отходя от страха, сам наводит миномет. Взрывы ломают молодые ели, поднимают клубы земли, дыма, целую завесу ломаных веток и хвои.

— Першанин, бери взвод. Всех, кроме Загорулько с расчетом, и обходи фрицев слева. Живее, не телись!

У меня нет привычки «телиться» в подобных ситуациях. Но я прячу обиду, и взвод перебегает речку, стреляя на ходу. Куда — непонятно. Но надо гасить в бойцах нерешительность и отвечать на пули, которые пробивают тонкий слой воды и подбрасывают фонтанчики мелкой гальки и песка. Краем глаза вижу, что третий взвод бежит, охватывая засаду справа.

Склон крутой. Кусты. За ними поляна, заросшая по колено травой и цветами. Ползти бесполезно, нас сверху хорошо видят. Сейчас мы на дистанции прямого огня. Надо немедленно атаковать. На подломившихся ногах падает кто-то из бойцов. Убит или тяжело ранен. Несколько человек брякаются в траву. Остальные бестолково шарахаются назад. Схватившись за бок, вскрикивает и оседает еще один боец. Илюшин прав — нельзя телиться.

— Ленька, — ору я. — Оба «ручника» на непрерывный огонь. Остальные вперед!

Меняю расстрелянный диск и достаю из сапога рожковый магазин. Леонтий, ругаясь, тянет одного из «западников». Невольно мелькает в памяти мой первый бой в августе прошлого года за деревеньку, где я нашел и потерял копченый окорок. Сумятица, вспышки выстрелов, направленных мне в лицо. Не обязательно мне. В мой взвод, за который я отвечаю и который хочу сберечь.

Умело, перебежками, наступает отделение парторга Коробова. Леонтий рядом со мной. Строчит из ППШ длинными очередями. Справа тоже стрельба — это третий взвод. Две мины по-дурному взрываются едва не под носом у нас. Все падают в траву.

— Гранаты!

Кувыркаясь, летят РГД, «лимонки». «Боровичок» Мухин и Ситников, который спрашивал у меня ночью пароль, одновременно поднявшись в рост, бросают из-за сосен далеко и умело немецкие гранаты-колотушки с длинными рукоятками. Затем дружно падают лицом вниз. Из сосен, пробитых насквозь, брызжут щепки запоздавшей пулеметной очереди.

— Ур-ра! — кричит кто-то у меня за спиной.

Крик захлебывается хриплым кашлем.

— Убили… Маманя…

Я бегу вместе с Леонтием. Меняю очередной магазин. Стреляю по мелькающим вдалеке фигурам. Немцы не драпают сломя голову, как показывают в фильме «Секретарь райкома». Отступают хоть и быстро, но грамотно. Наверняка уносят раненых, а прикрывают группу пулеметчики. В густом сосняке преследовать их двумя неполными взводами не имеет смысла. Илюшин кричит вырвавшемуся вперед Луговому:

— Никита, стой! Собирай людей.

Трое убитых немцев. Два рядовых и один унтер с нашивками. Ранения у всех пулевые и несколько осколочных, от гранат. Почти все мины разорвались с перелетом. У нас потери большие. В роте четверо убитых и шесть раненых. Погиб боец из моего взвода. Познакомиться ближе с ним не успел. Парень лет двадцати прошит пулеметной очередью. Мгновенная смерть. Кроме того, во взводе двое раненых. Один в шею. Это, наверное, тот, кто кричал «ура». Покрытый крупными каплями пота, он весь трясется. Зина Каляева, умело обработав рану, делает перевязку.

— Повезло, Володя… ничего серьезного, — приговаривает она.

По-настоящему тяжело ранен рядовой с медалью «За отвагу» из третьего взвода. Сквозь перебинтованную грудь проступают, сплываясь вместе, три кровяных пятна. Перебита ключица. К плечу и руке примотаны лубки.

Один из санитаров протирает спиртом рану у моего бойца, Паши Митрофанова. Голый по пояс, он послушно задирает руки, помогая санитару. Пуля вырвала клок мяса из подмышки. На худом мальчишеском теле проступают все ребра, брюки сползли и держатся на кальсонах.

— Ничего, Митроха, — утешает санитар. — Чичас перевяжет Зинуля — и в санбат. Недели две, как человек, отдохнешь.

Несколько бойцов роют на берегу речки могилу. Четыре тела лежат в ряд. Илюшин отчитывает сержанта-минометчика, который, как я понял, намылился вернуться в свою роту, так как у него остались всего три мины.

— А пятьдесят семь коту под хвост. И спешил ведь как! — Ротный обращается то к командиру третьего взвода, то ко мне. — С перепугу воздух сотрясал. Пойдешь с нами. Кончатся мины — карабины есть.

Командир первого взвода, Луговой Никита, лейтенант, года на два постарше меня, с медалью «За боевые заслуги» и нашивкой за ранение. Ладно подогнанная форма. Половина его взвода, раздевшись, бредут снизу вверх по течению, ищут станок от «максима», который выронил раненый пулеметчик. «Максим» считается тяжелым оружием. Просто так потерю станка не оставят. Можно загреметь под трибунал. Потратили почти час, но станок все же нашли.

Раненых отправили в тыл, и ускоренным шагом, почти бегом, спешим к городку. Идти легче. Я расстрелял два диска и почти два с половиной рожка. Две с лишним сотни патронов и, наверное, никого из немцев не убил. Это не снайперская охота, один патрон — один немец. Набиваю на ходу патронами магазины-рожки.

И рота поредела. Четверых похоронили, шестерых раненых отправили в тыл. С ними человек шесть носильщиков и сопровождающих. Луговой, довольный, что нашли станок от пулемета, на радостях хватил из фляжки. Ничего особенного. И другие выпили, у кого запас имелся, — снять напряжение. Но Луговой, заместитель командира роты, подходя ближе, спрашивает:

— Ну, как первый бой? Это не из норы за полкилометра фрица выцеливать. Атака! Лицом к смерти.

Мне что-то надо ответить. Что это не первый и даже не третий бой для меня. Мне не нравится снисходительность Лугового и слова «лицом к смерти». Терпеть не могу громких фраз. Сразу видно, что, несмотря на медаль и ленточку за легкое ранение, он не так долго на передовой. Зеленый еще, хоть и две звездочки. Мы, взводные, никогда не называем друг друга по званию, но я отвечаю с подчеркнутой официальностью:

— Нормально, товарищ лейтенант.

— Брось ты эти замашки. Товарищ лейтенант! Никитой меня зовут. Здесь боевой коллектив, все за одного, и кичиться своим снайперским счетом не обязательно. Как себя покажешь, так и оценят.

— Иди к своему взводу, — на секунду останавливаюсь я. — Несешь всякую херню.

Луговой что-то бормочет, но отстает от меня. Через полчаса лес заметно редеет. Внизу, как на ладони, городок. Добротные дома с высокими крышами, дорога из брусчатки. Но некоторые дома уже разрушены, другие горят. Немецкие тылы отходят. Вдалеке вижу вереницу грузовиков, легковых машин, подвод. На улицах стрельба. Звонко бьют полевые и танковые пушки, трещат непрерывные очереди.