Они трахались и трахались. Не замечали времени. Этот потрясающий дом, за Карроббио, принадлежал Луке: Мауре нравилось тепло старой мебели, и ковры ей нравились, и засушенные цветы, и изголовье кровати, ей нравилось трогать руками блестящее, плотное дерево изголовья.

Они стали трахаться сразу же, едва Маура вошла. На какой-то момент ей удалось взять этот поток под контроль. Она заговорила с Лукой о вечеринке у Комолли. Они познакомились, она и Лука, на пикнике, на который его затащила Комолли. Лука скучал среди школьных коллег своей подруги. Маура стала лучом света. Давида не было, как обычно. Они потянулись друг к другу, он и Маура, сразу же, не было возможности противиться, как невозможно предотвратить то, что уже произошло. Все случилось за одну неделю. Она спрашивала себя, не презирает ли он ее в глубине души, но не хотела обходиться без него. Она наслаждалась им. Она спрашивала себя, не боится ли он, что она влюбится в него. Он высасывал из нее все соки. Удовольствие доводило их до изнеможения.

Вечеринка у Комолли. Лука с сомнением отнесся к этой идее. Маура сказала ему:

— Я позвоню Давиду; если он не идет, позвони Комолли и напросись на приглашение.

Ей хотелось побыть с ним вместе с другими. Как будто вспомнить, как они встретились на том пикнике. Маура позвонила мужу в управление. Муж не придет на вечеринку. Маура тяжело вздохнула, но потом как будто стала легкой, совсем воздушной, она заставила Луку позвонить Комолли. Они увидятся вечером. Маура улыбалась, он изучал смутные очертания тени в ее душе и не понимал.

Они трахались. Они трахались еще, забывая себя.

Не Рим, а мерзостный притон,

Где всем и каждому тираном страх внушен,

А стены — лишь ряды надгробий, обагренных

Невинной кровью жертв проскрипций беззаконных.

Твердыни славные далекой старины,

Они теперь в тюрьму и склеп превращены.

Там больше римлян нет, кто так достоин зваться,

Те за морем должны от Суллы отбиваться,

А так как все сполна они — мои друзья,

Не в Риме Рим сейчас, а только здесь, где я.

Пьер Корнель. «Серторий»

К Большой арке, где стреляли в Киссинджера, Лопес и Серо выехали на первой машине, вторая следовала за ними. Они включили сирены.

В Сене, черной и медленной, с темными водоворотами, в плотной грязной воде, дрожа, отражались зеленоватые рекламные огни супермаркетов; казалось, они всплывают из глубины — пятно, исходящее из внутренностей, прозондированных светом и стробоскопами. Колесо луна-парка было белое и светилось огнями, медленно и равномерно творя свое скандальное вращение, на площади Согласия; хлопал на ветру белый шатер из непромокаемого пластика — там, где стояла очередь из парижан, отдающих свои подписи в пользу референдума о сносе этой диснеевской непристойности в самом центре города. Под теплыми непреклонными огнями окон американского посольства вертикально и твердо стояли молчаливые полицейские. Лопес неуклюже нагнул шею, убедился, что Колесо разрывает прямую линию, которая проходит сквозь многообразное тело столицы от Пале-Рояль через Елисейские Поля до площади Этуаль, а потом снова по прямой — к площади Дефанс: точная траектория, геометрически совершенная, прямоугольное пространство, раскрывающее в едином остром дыхании весь мегаполис. Треск раций полицейских машин достигал бездушных рекламных огней представительских учреждений. Деревья — блеск матового угля. Объехали вокруг Триумфальной арки. Движение нарастало в направлении бесконечной темной окраины: кривая линия белых домов на фоне черной пустоты грязных предместий в стороне, противоположной аэропорту, напротив Сен-Дени. Парижане протирали запотевшие стекла машин. За пределами Елисейских Полей выхлопные газы стелились по земле, закрывали ровный, блестящий, чистый, светлый асфальт. Всеведущее нечто, пронизывающее поры огромного, незабываемого города, — никому не удавалось исчислить его беспорядочную огромность во всех ее быстрых переменах. Неожиданно навстречу выскочила водосточная труба. Под сложной металлической аркой с подвесными рельсами они увидели, как с преувеличенным грохотом поворачивает вагон метро. Какой-то придурок ногтями сковыривал с грязных стен последние лоскутки приклеенной афиши. При взгляде на скопление упорядоченных, нетронутых фасадов, принадлежащих к известным, распространенным архитектурным стилям, казалось, что ты не существуешь или что ты — ничто. Однажды в Париже поток дурного воздуха в метро показался Лопесу аммиаком, несколько дней он ходил с красными глазами. Огромный бульвар, ведущий к площади Дефанс, был бесконечным, но отнюдь не величественным и плохо освещенным.

Лопес — Серо:

— Штаб-квартира «Детей Ишмаэля». Вы ее обыскали?

Серо — Лопесу:

— У Ишмаэля нет штаб-квартиры.

У Ишмаэля нет штаб-квартиры. Ишмаэль — повсюду. Ишмаэль велик. Годами во Франции искали место, где Ишмаэль решил обосноваться. Ишмаэль переехал во Францию в шестидесятые годы, так говорил Серо. Он прибыл как раз из Италии. В Италии должны бы знать о нем больше. Лопес возразил, что о нем ничего не известно, по крайней мере ничего не известно о нем отделу расследований, который теперь занимается и политическими делами (перемены, которыми они обязаны тщательной механистической деятельности Сантовито). Странно (Серо это показалось странным). Как бы то ни было, у Ишмаэля нет штаб-квартиры. Собрания его «Детей» организуются по одному и тому же принципу — воздушному, неуловимому, — эти сборища; по Сети, внезапно, порой за несколько минут до начала ритуала даже участники не знали места встречи. С интернетом, кроме того, было попросту невозможно установить, через какие каналы адепты Ишмаэля общаются между собой. Ишмаэль создал секту нового порядка — летучую, воздушную, облачную.

— Вот именно, облако. Духовное облако, — сказал Серо на своем неуклюжем, хромом итальянском.

Операция по захвату склада, прервавшая исполнение ритуала, в котором участвовал среди прочих и Клемансо, произошла практически по ошибке. Оперативная бригада шла по следу торговцев детьми на улице Рет. И, насколько можно было понять по результатам этого захвата, законы Ишмаэля предусматривали участие ребенка в ритуале как центральной фигуры. Это не было новостью: в конце восьмидесятых годов французское правительство предприняло попытку закрутить гайки в отношении тайных обществ и различных сатанистских организаций. Нарыв лопнул — гнойный, губительный бубон, заразивший, как говорили, даже членов политического аппарата. Власти ограничились тем, что запретили и распустили секты. Все же политики несколько успокоили общественное мнение. Многие из оккультных магистров (по мнению Серо, самые настоящие предприимчивые жулики, наживавшиеся на тратах своих адептов) перебрались в Швейцарию. Но Ишмаэля выследить не удалось. С появлением Сети, несмотря на попытки засечь сообщения электронной почты, надежды были разбиты. Не то чтобы Ишмаэль играл решающую роль. «Сайнс Релижн» доставляла французским властям гораздо больше беспокойства. Они боялись, что существует база данных, содержащая личную информацию. Своего рода массовая картотека — опора для лоббистов. Политики тоже беспокоились, что неизбежной судьбой «Сайнс Релижн» может стать превращение Церкви Льюиса в оппозицию агрессивного толка. А как явствовало из того же дела Клемансо, «Дети Ишмаэля» были большей частью выходцами из «Сайнс Релижн». Больше он ничего не знал. Ишмаэль был делом спецслужб.