Отношения с Анькой становились все хуже. Одна из трех кошек по весне убежала, да так и не вернулась.

В городе в то время проходили сразу три выставки, и Анька, плюхнув перед ней большой пакет с медикаментами, с раннего утра и до позднего вечера пропадала на работе.

Самоварова взялась читать бесконечные инструкции к препаратам, обещавшим в течение нескольких дней избавить ее от температуры, кашля и насморка, но при этом грозившие анафилактическим шоком, обострением язвы и токсическим поражением почек, и ее охватила паника.

Она решила ничего не принимать.

Хотелось только одного – спать, и она спала.

Блокировка всех ее действий, направленных на восстановление истины, впервые в жизни породила в ней апатию и безразличие.

Как-то этими днями, очнувшись в обильном поту, Самоварова подумала про свою измученную работой дочь и решила напечь к ее приходу пирожков.

Тесто не поднялось.

В холодильнике не нашлось ничего, что было бы пригодно для начинки.

Спички, лежавшие на тумбе у плиты, отсырели.

Где хранились новые, она не знала.

Тревожить дочь не решилась, да и не хотела слышать ее всегда раздраженный голос.

Полковник Никитин на звонок не ответил.

По телевизору в конце новостного выпуска коротко объявили о том, что обвиняемый по делу о покушении на жизнь известного пластического хирурга находится в следственном изоляторе и, вероятно, вскоре предстанет перед судом присяжных. Его бесплатный защитник от комментариев воздержался.

Самоваровой захотелось тяжелым, оставшимся еще от матери чугунным утюгом разбить экран телевизора.

Но вместо этого, повинуясь откуда-то взявшемуся металлическому голосу внутри, она плотно закрыла все окна и затворила кухонную дверь, а затем повернула ручку плиты.

Села на пол и откинула дверцу духовки.

И в тот самый момент, когда осознала, какую чудовищную мерзость совершает, она поняла, что встать уже не сможет, – у нее физически не было на это сил.

Ей лишь удалось схватиться за черную, со следами присохшего жира ручку, и прикрыть дверцу в ад.

Но газ, слащавый змей, успел проползти на кухню.

Очнулась она уже на носилках.

Каменными безучастными волнами качались под ней ступеньки подъездной лестницы.

Два санитара, смачно матерясь, пытались вписаться в лестничные повороты.

Охая и причитая, к лицу прильнула старая соседка, у которой был чудный толстый кот Валентин.

Аньки рядом не было, но где-то вдалеке, дребезжа в мутоте, подсвеченной подъездными лампочками, раздавался ее плачущий голос.

Прокапав Самоваровой бесчисленное количество капельниц, врачи посовещались и перевели ее в специальное отделение ведомственной психиатрической больницы.

«Отделение нашей расплаты», как печально шутили сослуживцы.

С утра прибежал Никитин, которому Анька, проведя в вестибюле больницы всю первую ночь, сумела дозвониться и сообщить о случившемся.

И Анька, и Никитин, и некоторые из коллег старательно пытались прикрыть испуг и жалость бодрыми, невыносимо фальшивыми интонациями, замаскировать клоунскими улыбками, засыпать ее виноградом и яблоками.

Их бесконечные расспросы отдавали еще худшей формальностью, чем записи в следственных протоколах.

И только Ларка Калинина не стала ей лгать.

Пришла на второй неделе, когда уже не только тело, но и разум Самоваровой стал прозрачным от постоянного приема медикаментов.

– Ну ты, коза, даешь… Сломалась, да? И что кому доказать-то хотела?

– Я уже доказала.

– Что конкретно?

– В папке. Она осталась в моем кабинете. Он физически не мог это сделать. Он был у другой женщины, потому и молчал, врал поначалу…

– Ух ты… Ты сама подумай: жена под скальпелем побывала, проснулась уродом, началось заражение. А муж у другой бабы… Так, может, ему сесть проще, чем такую правду обнажать?! Учителю-то, а? Каково с такой правдой?

– Не проще, Лара! Ты сейчас про мораль. А мораль такая ветреная баба, что ложится под любую удобную конкретному обществу идеологию. И еще она далеко не совершенна… А я о правде. Нашей профессиональной правде. И мы обязаны обнажать ее такой, какая она есть. Это наш долг. То, что он был с другой женщиной, еще не характеризует его как подонка. Он мог любить эту женщину, а с женой поддерживать формальные отношения ради нашей с тобой морали.

– Да уж… А где мог скромный и верующий преподаватель гуманитарного университета взять деньги на такие операции? Ну да, я опять про мораль…

– Пострадавшая сама прилично зарабатывала. Личный тренер по йоге у обеспеченных людей. Вполне возможно, захотела в середине жизни в другой социум попасть и решила для начала привести в порядок свой «товарный вид».

Это время женщин, Лара, наше время! Только для меня оно уже ушло…

– Не смей!

Калинина, придерживая одной рукой голову больной, второй резко выхватила из-под ее головы подушку.

Не взбила – избила казенное сукно с жидким пухом внутри.

– Какие руки у тебя, Лара, сильные…

– Я, майор, в плену на этих руках каждый день планку стояла.

Самоварова отвернулась к стене и заплакала.

Выписали Варвару Сергеевну примерно через месяц.

Лечение сделало свое дело: она отупляюще успокоилась.

Попыталась вернуться на службу.

Но собралась специальная комиссия, и через десять минут собеседования она, начисто лишенная сил, начала сыпаться на дурацких вопросах, не имевших никакого отношения к ее служебной деятельности.

Потом уже, по весне, перед самой Пасхой, к ним в гости зашел Никитин.

Было утро воскресенья.

Варвара Сергеевна позавтракала водянистой кашей, покормила кошек и, лежа на кровати, перечитывала Пастернака.

Когда она научилась прятать и выбрасывать абсолютно все назначенные врачами таблетки, выжить в существующей действительности ей помогали только книги.

Они создавали другую реальность, соавтором которой она становилась, представляя и ощущая все именно так, как ей хотелось.

Из современников никто особо не зацепил, и она пошла по классике.

– Мам, к нам гость, вставай!

– Сережа, это ты? – закричала в коридор Самоварова.

– Как угадала?

– Шуму много.

Варвара Сергеевна вначале было засмущалась и кинулась одеться-подкраситься, но тут же оставила это занятие и раздраженно махнула рукой: «А что это теперь уже поменяет?»