Потом наступила ночь.

Его домочадцы еще о чем-то поговорили в столовой, на этот раз – без ругани: видимо, выложились по полной за обедом, а потом разошлись по своим комнатам.

В доме стало тихо.

Воронцов лежал на кровати, ощущая, как постепенно возвращается жизнь в его ослабевшее тело. Вот он уже мог немного приподнять руку, пошевелить пальцами ног. Значит, скорее всего, подвижность вернется, его не парализовало. Постепенно, понемногу…

Ничего, он еще поработает. Узнать бы только, как там дела в санатории. Закрывают его все-таки или нет?

Ярость, душившая его днем, улеглась. Вместо нее пришло какое-то опустошение, мучительная тоска. Для него, человека прямого, привыкшего действовать быстро и решительно, говорить, что думает, она была особенно невыносима. Наорать, разнести в пух и прах, дать разгон зарвавшимся потомкам – это было легко. А вот так, когда вместо этого приходилось лежать неподвижно, переживая открытие глубоко в себе, было тяжело.

Почему так вышло, почему они стали такими?

Он всегда старался жить честно, по совести. И детей так воспитывал. Учил их, что нужно упорно трудиться, выполнять свой долг, не зариться на чужое, уметь довольствоваться малым. Что черствый кусок хлеба, честно заработанный собственными руками, вкуснее и полезнее, чем кремовый торт, доставшийся ни за что…

Он любил своих детей.

Правда же, любил?

Конечно, у него не всегда хватало времени уделять им внимание, вникать в их повседневные проблемы. Но, по крайней мере, ни одного из них он ни разу не бросил без помощи. Всегда старался воспитывать, хотя бы собственным примером.

Где он ошибся? В какой момент все пошло не так?

Внучка сказала: «Ты прямой и честный, дедушка!»

Прямой и честный…

И он тогда подумал, что это правда. Ни разу в жизни он никого не обманул, ни разу не поступил против совести.

Не сподличал…

Ой ли? Так-таки ни разу?

Воронцов шумно втянул носом воздух. Почему-то казалось очень важным сейчас докопаться до истины. Как будто, если он поймет, где в стройном пути его жизни закралась ошибка, все еще можно будет исправить.

Он всегда хорошо учился в школе, был трудолюбивым и целеустремленным. Никогда не хулиганил – как, например, Максим, из-за которого ему приходилось чуть не каждую неделю таскаться к директору. Доведись отцу Воронцова хоть раз сходить к директору из-за жалоб на сына, он бы так отходил своего Алешку ремнем, что тот неделю бы потом с кровати не встал…

Вот где, может быть, ошибка? Пороть их надо было как сидоровых коз?

А он, старый дурак, пальцем ни разу своих деточек не тронул…

Учился он всегда хорошо. А в восьмом классе им организовали поездку в Москву. Боже ты мой, как ему, мальчишке из провинциального пыльного и скучного города, где до сих пор в переулке, среди приземистых домов, можно было наткнуться на снулую неопрятную свинью, лениво дожевывающую киноафишу у забора, понравился этот город. Он буквально влюбился в него – высокие дома, светлые улицы, парки, бульвары, скверы, высотки, мосты!

И сразу пришло осознание: именно здесь он и должен жить, только здесь, и нигде больше.

Алеша Воронцов не был глупым мечтателем и фантазером. К цели нужно было стремиться, а не тратить время на пустые мечтания. И он стал стремиться – бросил все силы, чтобы за два года подготовиться к поступлению в Московский медицинский институт.

И поступил.

Сдал вступительные экзамены почти на «отлично», получил комнату в общежитии.

Жизнь представлялась ему тогда каким-то чудом…

Неужели это и в самом деле он, Алешка Воронцов, провинциал и лапоть, живет теперь в этом чудном городе, шляется по бульварам, пробивается локтями в суетливой московской толчее?!

Да не может такого быть!

Потом было многое – зубрежка до ломоты в висках, бесконечные лабораторные работы, вечный недосып, круглосуточно подводящий живот голод, заглушить который бутылкой кефира было довольно сложно…

Но все это как-то не замечалось, потому что было главное – молодость, увлеченность своим делом, Москва, друзья. Генка Баженов, Мишка Штерн и, конечно, Галка Каляева.

Галка, Галочка, Галчонок…

Ее имя удивительно шло ей – остренький носик, круглые, всегда будто чуть удивленные глаза, короткая челочка, вечно топорщившаяся надо лбом: она и в самом деле походила на встрепанного птенца. Но только внешне, по силе характера Галка могла дать сто очков вперед любому мужику! На первом их практикуме в морге, когда дочку декана Лидку Гладышеву попросту вынесли без чувств, а многие парни согнулись пополам и понеслись в уборную, Галка зеленела, утирала платком испарину на висках, но держалась твердо, даже голос не дрожал.

Железная девчонка!

В их компании она была «своим парнем», заводилой, настоящим товарищем.

Они, все трое, конечно, пытались ухаживать за ней, но Галка лишь поднимала их на смех. Как-то так уж повелось, что они стали ее верными рыцарями, безнадежно и верно влюбленными в свою звонкую, резкую, задиристую принцессу…

Студенческая жизнь вспоминалась забавными моментами, лихими общажными пьянками, шпаргалками, танцами под Элвиса, записанного «на костях», джинсами, купленными у фарцовщиков в складчину на троих и носимыми по очереди.

Почти все они были не местные – лимита, без лишней копейки. Только Лидка Гладышева, штатная красавица и первая леди, была москвичкой. Вот у нее как раз имелись и заграничные шмотки – папа-декан привозил с международных конференций, и настоящие западные пластинки, и квартира в центре Москвы, временами пустовавшая, когда родители отправлялись в Серебряный Бор, в этот вот самый дом…

Лидка тогда зазывала их к себе, накрывала угощение, ставила музыку – что-нибудь самое модное: такое, кто никто еще не слышал. Алексей Михайлович помнил, как лихо отплясывала Галка под Hard days night. Он смотрел, как ладно движутся ее острые коленки, локти, бедра, плечи – и в груди сладко замирало. Лидка тогда уселась на подлокотник его кресла, выставив под самый нос свои – блестящие, обтянутые капроновыми чулками – колени, склонилась к нему, обдав тяжелым приторным ароматом французских духов, и зашептала:

– Алеша, – она произносила его имя нараспев, округляя губы на середине – «Альооуша». – Альоуша, когда ребята разойдутся, не уходи сразу… Я тебе еще пластинки покажу, другие…

И он, дернув шеей, буркнул тогда:

– Извини, неудобно. Галку проводить надо.

Ребята подсмеивались над ним: так повезло, деканская дочка, московская красавица, втрескалась в него по самые уши! Это же счастливый билет – и жилплощадь, и прописка, и с трудоустройством после института все будет в порядке.

Но Воронцов ничего не мог с собой поделать: почему-то идеальная внешность Лидии – распахнутые голубые глаза, золотистые локоны, по-детски нежные, розовые губы – навевали на него смутную тревогу. Что-то такое было в ней – капризное, властное, жадное. Казалось, эта избалованная профессорская дочка на все пойдет, лишь бы заполучить то, что ей приглянулось.