И хотя у меня и раньше имелись возможности разглядывать отдельные части ее ног, но все равно, должен сознаться, — очень красиво у нее получалось. Особенно когда в танце. Настолько красиво, что понятно мне стало: пустит она сейчас всю нашу с трудом налаженную репетицию под откос. Потому что даже Инфант, лежа ничком на земле, перестал слизывать с лица клюквенный сироп с сахаром. Так как, похоже, снова стал сексуально возбуждаться.

Танцующий латиноамериканец поймал мой суровый взгляд и попытался успокоить его добродушной сутенерской улыбкой.

— Франц, — позвал он меня, — матута мата-та! Это по-кубински «не нервничай» означает. Мы уже наизнасиловались вдоволь, сцену назубок разучили. И, знаешь, дружище Франц, нам настолько понравилось, что девушка вон уже ко мне на работу подписалась. Вот мы и отмечаем ее трудоустройство зажигательной кубинской румбой. У тебя, кстати, виски не осталось из соседнего к нам штата Теннесси? Хотя все же лучше родной текилы. Потому как, похоже, Жеке новое дело по вкусу пришлось. А, Жек, как? — поинтересовался у партнерши фальшивый латиноамериканец.

— Еще как, — согласилась та и сделала еще одно кубинское движение телом, которое я здесь описывать не буду. Потому что не смогу, слов правильных не подберу. Но которое у всех у нас просто приостановило дыхание.

И вообще, — продолжала соблазнительная танцовщица, — он обещал из заработанных денег мне на сигареты и сладости оставлять. А много ли нам, кубинским бабам, для счастья надо? Главное, чтоб мужик рядом был надежный… И она повела бедром своего тела еще раз. Вы бы видели, как сладострастно она им повела!

— Прекратить безобразие! — закричал я грозно, как ни один режиссер никогда не кричал. Даже Немирович. — Остановите музыку! — И эти двое перестали шлепать губами. — Готовимся к новой мизансцене. Ты, Б.Б., все еще дерзко хватаешь девушку за руки, а я, покончив с ее бывшим возлюбленным, направляюсь к вам. Ну и, соответственно, поворачиваюсь к Инфанту спиной. И здесь мужественный Инфант, превозмогая невиданную боль и клюквенный сироп на лице, все-таки приподнимается и встает сначала на четвереньки… Давай, Инфант, приподнимайся на четвереньки, — обратился я уже непосредственно к Инфанту. — А потом через силу, через «не могу», хоть и нетвердо, но все же встает на ноги. Нетвердо, Инфант, слышишь, вставай, но нетвердо. А мы его потуги не замечаем, потому что спиной к нему находимся. И вот такой же неверной походкой ты, Инфант, беги на меня и сбивай на землю.

— Как сбивать? — спросил Инфант, подходя ко мне максимально нетвердо.

— Ну не важно как. Ты же со спины, никто особенно не разглядит. Ну сделай вид, что по спине чем-нибудь ударил.

— Ты палку возьми потолще, — посоветовала не так давно примазавшаяся к кубинской проституции Жека.

— Или бульник, — поддакнул ей лицемерный сутенер.

— Не надо бульник, — отрезал я. — Откуда в лесу бульники? Ты просто толкни меня, я сам упаду как следует. Наповал упаду. Давай толкай.

Инфант придвинулся ко мне поближе и деликатно дотронулся до меня плечом. Я тут же, как будто в меня на большой скорости влетел железный бронепоезд, вырубился на землю, сделав на ней еще пару гимнастических пируэтов. И оттуда, с земли, продолжил:

— Молоток, Инфант, со мной ты здорово рассчитался. Теперь девушку свою из беды выручай.

— Как выручать? — развел руками Инфант, который вокруг рта все уже слизал и теперь старался достать кончиком языка до щек.

— Значит, так, — я поднялся с земли, — смотри, ты подлетаешь к вытанцовывающему Б.Б. и сзади рубишь его ребром ладони по шее. Вот, смотри.

И я показал, как надо рубать, остановив, как всегда, свой смертоносный удар непосредственно у Илюхиного загривка.

— И ты, Б.Б., падай, как подрубленный. Одного такого удара вполне для достоверности достаточно.

Инфант подошел и прицелился к вульгарной кубинской шее.

— Может, меня как-нибудь по-другому вырубить? — попросил Б.Б. — Обязательно, что ли, ребром по шее? А вдруг Инфант, ослепленный мщением, промахнется?

Потом Б.Б. взял меня за локоток и отвел чуть в сторону.

— Знаешь, Франц, не доверяю я как-то Инфанту, — сказал он тихо, доверительно как бы. — Да ты сам посмотри на него, как такому довериться? Наверняка промахнется. И кто знает, по чему еще попадет?

Но Франц кубинца не поддержал.

— Иди, становись в позу, все будет нормально. Я проконтролирую. А ты вытяни свою сутенерскую выю и жди расплаты.

И Б.Б. хоть и с тяжелыми вздохами, но послушался и склонился вытянутой в ожидании удара шеей.

— Давай, Инфантище, рубани насильника.

— А-а-а!.. — закричал Инфант и рубанул.

Когда крик закончился, они все посмотрели

на меня.

— Неправильно рубанул, — заметил я. — Почему твоя рука остановилась в двух метрах до Б.Б.-шной шеи? Она значительно ближе должна была приблизиться. Впритык, понимаешь. Вплотную. Вся хитрость, Инфант, как раз в том, чтобы со стороны казалось, что ты его действительно ударил. Хотя на самом деле ты не ударял. Понял?

Инфант молчал, и по его внешнему виду и розовым от клюквы щечкам сложно было разобраться, понял он или нет.

— Давай, я тебе еще разок покажу, — предложил я и, взмахнув ребром ладони, опустил ее прям на латинский загривок. — Падай, Б.Б., — подсказал я.

— У меня же брюки белые, — не согласился чистюля-сутенер. — Считай, что я упал.

— Считаю, — принял я его условность. А потом снова к Инфанту: — Ну, ты понял?

— Я так не смогу, — промямлил неуверенный Инфант. — Как это можно человека рукой ударить! Невозможно такое. Нет, я не могу.

И это было правдой: Инфант принадлежал к той редкой породе млекопитающих, которым акт насилия над живым существом казался противоестественным. Во всяком случае, насилия физического. И не мог Инфант из глубины своей доброй, сентиментальной души заниматься рукоприкладством, тем более — по шее другого человека. Такая вот у него ненормальность с детства выработалась.

— Да тебе и не надо бить, — успокаивал его я. — Вся идея как раз в том, чтобы не бить по-настоящему. Ну давай потренируемся. Давай еще раз.

И Инфант снова махнул своей доброй, щадящей рукой, и снова рука замерла вдалеке от требуемой цели.

— Инфантище, — взмолился я, — ты должен насильника вырубить. Он же твой главный враг, он девушку твою опорочить хочет. Ты представь только, что именно он с ней сделает. Да, да, именно то, что тебе она не давала так долго…

Не я придумал этот прием психического воздействия на актера, чтобы проник актер в свою сценическую шкуру и сросся с ней так, что не отодрать. Все классики театрального режиссерского искусства своих подопечных таким образом умышленно нагнетают. Вот и я нагнетал.

— Ты только представь, как девушка твоя, забыл как ее зовут, будет постанывать под его грубыми ласками. Сначала постанывать, а потом стонать. А пальцы его, эти хищные, липкие пальцы, будут трогать ее за то, за что тебе не удалось, хотя ты честно ухаживал за ней почти месяц. А ему, этому пошлому насильнику, все за один раз запросто вот так достанется…