— Василиса постаралась придать голосу наиболее легкую интонацию, но ужас от того прыжка все еще гулял по нервам. — Знаешь, падение на дно — лучший способ узнать о своей жизни... и о своем окружении. Правда, подумать на этот счет у меня еще не было времени.

«А вот тут ты не права. Ты уже трижды начинала путь по Нави, трижды стояла перед камнем и трижды решала свою судьбу. Пусть ты еще не поняла этого, но твой выбор повлиял на конечную точку. Ты можешь хотеть одного, делать другое, а получить третье. Но дорога всегда начинается распутьем и всегда заканчивается испытанием. Два тобой пройдено. Третье впереди».

Василиса в который раз задумалась, к добру ли с ней меч или к худу? По всему выходило, что Кощъ знает гораздо больше, чем говорит. А говорит гораздо больше, чем должен.

— Что-то я не заметила никаких испытаний.

Меч хмыкнул: «В мое время бытовала поговорка: “То еще не горе. Горе будет впереди.” Вон, гляди, лес приблизился. Пойдешь туда?»

— Пойду, — Василиса с упрямой решимостью двинулась в черный провал между деревьями. Этот лес совсем не походил на тот, где она нашла жениха. В нем было тихо и безлюдно. Под ногами гулко чавкала жижа.

«Но здесь темно и жутко», — выдал очевидное меч. И вновь не понять, серьезен ли он.

Василиса остановилась.

— Тебе ли не знать, что найти себя можно, лишь заглянув в самый темный чулан.

Кощъ промолчал. Он помнил эту дорогу очень хорошо. Знал, куда она ведет. Даром, что почти два тысячелетия кануло с той поры, как шел по ней... Некогда крепкое тело все еще цеплялось за жизнь не желая умирать с рабским ошейником, а душа уже брела по миру мертвых. Но не через Калин-мост он пришел сюда, не через воды любимой Смородины. Нет, душа непокорного ведьмаря оказалась среди Мертвого леса, ибо искал он не покоя, а мести... И нашел на свою голову.

Наконец в чернильной дали зеленовато мелькнул свет. Тусклый, холодный, совершенно непохожий на тот, что дает огонь жилища. Василиса сощурилась, пытаясь разглядеть, что там горит. Увы, в лесной темноте мало что можно было разобрать. Но чем ближе она подходила, тем явственней становилось, что источник света тот непростой.

В ночной тьме светились черепа, нанизанные на частокол. А за ними виднелась изба, вросшая по самую крышу в землю.

Василиса настолько растерялась, что остановилась, не зная, как ей поступить дальше.

«Послушай меня, — подал голос меч, — сейчас здесь появится старуха. И захочет тебя в услужение. Ты с ней не спорь, правду о себе не скрывай, а главное — ничего у нее не проси. Выполнишь, как я сказал, — вернешься домой. Ошибешься — и в лучшем случае станешь Мертвый лес освещать, как эти бедняги. Поняла?»

Стоило Василисе кивнуть, как раздался жуткий свист, грохот. Поднялась метель. Из поземки, жухлых листьев и зеленоватого света черепов соткалась старуха. Страшная, горбатая, с пергаментной кожей. В истлевшей засаленной одежде и рваных лаптях.

— Тьфу ты! Сотню лет живого духа слыхом не слыхивала, видом не видывала, а нынче живой дух сам пришел! И где один, там оба. Но из двух не получится три. То, что не живет, умрет. А то, что мертвым слывет, будет жить. Ты кто такова? Зачем пожаловала?

Василиса во все глаза глядела на старуху и не могла избавиться от ощущения, что ей знаком этот холодный, хитрый прищур, свист прерывного дыхания, холод цепких пальцев. Сколько раз хозяйка Нави стояла за ее спиной? Сколько раз не получала того, за кем пришла? И вот теперь они встретились лицом к лицу. И не в чужих воспоминаниях, а наяву.

Рукоять меча обожгла руку. Боярыня сбросила с себя оцепенение. Поклонилась в пол и произнесла:

— Здрав будь, Двуликая. Звать меня Василисой, а здесь я за Велимиром Порошиным. Мне надо его в Явь вернуть и завершить суд богов.

— Знаю, знаю, — прошамкала старуха, — не по своей воле тут. Батюшка послал за новым упиром. Ну это справить можно. Пойдешь ко мне в услужение на три дня? Награжу по-царски! Любое желание исполню.

То ли слова меча так подействовали на Василису, то ли от страха, но послышалось ей в обещании старухи угроза.

— Отчего не послужить, — тем не менее согласилась она.

Старуха в ответ растянулась тонкогубой щербатой улыбкой и сделала приглашающий жест рукой.

Ворота со скрипом отворились, впуская на широкий двор. Здесь не было ни ночного мрака, ни зимы. Зеленела мягкая трава, шелестели мохнатыми иглами сосны. Горела ярким пожаром рябина. Серебрился ручей.

После тусклой, всегда одноцветной Нави подворье казалось нереально ярким. Непривычно многоцветным.

— В дом пошли, нечего тут глаза протирать. Насмотришься еще.

В доме оказалось еще чудней. Стоило им зайти, как невидимые руки сняли со старухи лапти и ветхую одежду. Бросили в печь. Подали чистую рубаху, накрыли на стол, взбили перину, а после исчезли.

Хозяйка поела, попила и перед тем, как лечь спать, говорит:

— Я уйду завтра, а ты постирай одежды, что у меня в чулане лежат, да так, чтоб они к моему приходу краше прежнего стали.

Сказала и уснула.

Василиса огляделась. Нашла укромный уголок на печке. Заползла туда, накрылась старухиным кожухом[1], положила под голову меч и тут же провалилась в сон.

Не она успела закрыть глаза, как почувствовала дымный запах степи. Вдохнула, развернулась и уткнулась в широкую грудь спящего Огана. Замерла, забыв, как дышать. Извернулась, огляделась: маленькая незнакомая комната причудливо изгибалась в свете одинокой свечи, в углах мерно сопя, спали тени. Незнакомое место, но неопасное. Хорошо.

«Интересно, вышло ли у него с братьями?» — Василиса не удержалась, прошлась указательным пальцем по широким мужским бровям, спустилась на скулу и чуть ниже по щеке, туда, где при улыбке появляется ямочка.

Оган обхватил губами одинокого исследователя, коснулся невесомым поцелуем. Приоткрыл сонные глаза, убедился, что рядом с ним Василиса, подгреб ее к себе и зарылся носом в волосы.

— Поймал, — пробормотал он сквозь сон, — не убегай...останься со мной. Я узнал... Тебя специально под Навь подвели.

— Это батюшка постарался, мне сама Макошь сказала. Не суйся туда, пожалуйста, там ммм… — Василиса и хотела бы продолжить, но Оган не дал ей этого сделать. Смахнул недосказанное с губ поцелуем. Огненным ураганом пленил разум. Пронесся пожаром по девичьей коже. Добрался до края рубахи, замер. Поднял глаза на сдавшуюся без боя