тишина, полная почти физически ощутимой напряжённости. Может быть, причиной тому была жара? В такое время даже бывалые жители этих мест предпочитают полёживать в прохладе, а не сражаться в доспехах весом в сорок или даже шестьдесят фунтов[42].

Молчание, каким бы длинным ни показалось оно пилигриму, продлилось не больше секунды или двух и кончилось рёвом десятков глоток:

— Да здравствует мессир рыцарь! — закричали оруженосцы и их господа.

— Да здравствует мессир Ренольд! — подхватили Ангерран, Пьер и все «сукины дети», которые быстрее всех почувствовали, что воображаемая (почти уже осязаемая) верёвка больше не стягивает их шеи, и потому орали во все глотки: — Да здравствует мессир Ренольд!

— Да здравствует! — негромко подхватили их бывшие противники. — Да здравствует!

Не горланили только старшие, Онфруа де Торон и коннетабль. Последний метнул в барона злобный взгляд, но тот сделал вид, что ничего не заметил из-за светившего в глаза солнца, и внезапно зычным голосом закричал:

— Да здравствует король Бальдуэн! Да здравствует наш король!

— Да здравствует король! — ревело с полсотни глоток. — Да здравствует король!

VII

В ту ночь в лагере под стенами Дамаска Ренольду снился давно уже подзабытый сон. В последний раз наш молодой пилигрим видел его лёжа в постели после ассамблеи в Антиохии, когда вдруг перехватил обращённый к нему волнующий взгляд княгини Констанс.

Она показалась ему ангелом, божественным существом. Впервые беспутный гуляка подумал вдруг о том, как хорошо иметь дом, красавицу жену и детишек. Как здорово осесть где-нибудь. Время от времени отправляться на войну, в набеги или, например, поохотиться на зайцев, кабанов и волков. Чудесно было бы спускаться поутру в собственные конюшни, проверять, добро ли грумы и конюхи смотрят за конями, — молодому кельту виделись десятки или даже сотни коней со множеством слуг. Собаки, соколы, всё было своё, собственное.

Но... белый конь ударил копытом и, по обыкновению, всхрапнул... Сон кончился. Исчезла гора драгоценностей, пожухла смарагдовая трава, увяли ягоды-рубины, алмазы превратили в стекляшки.

И всё же... как она смотрела, как смотрела!

Ренольд не мог не заметить, как князь перехватил его взгляд. Молодой человек каким-то образом сообразил, что старик (а таковым, безусловно, виделся ему Раймунд Антиохийский) всё понял. Пилигрим испытал вдруг острое, хотя не вполне ещё осознанное чувство ненависти. Князь мешал ему. Как? Каким образом? По крайней мере, тем уже, что негодовал по поводу того, как он, Ренольд, позволил себе смотреть на княгиню. А она была как раз во вкусе молодого кельта. Не такая пышная, как Марго, но зато уж точно не такая пигалица, как эта ангелоподобная Алиенора.

Но признаваться даже себе в том, что он нарушает заповедь Господню, совершая грех уже тем, что возжелал жены ближнего своего, паломник не хотел, зато мог сколько угодно сопереживать оскорблённому сюзерену. Людовик вдруг показался Ренольду ближе родного отца (хотя по возрасту король годился ему разве что в братья), отца, которого оскорбил злобный нечестивец! Вызвать его на поединок рыцарь не мог, а трубы турниров уже отгремели, прошло время веселья и безоблачной радости. Единственное, что мог сделать Ренольд, это, не смущаясь, разглядывать княгиню и, рдея от гордости, ловить её ответный заинтересованный взгляд не боясь гнева князя. И, когда все поддержали патриарха Иерусалимского, передавшего собранию предложение короля Бальдуэна и королевы Мелисанды, Ренольд громче всех кричал: «На Дамаск! На Дамаск!», наслаждаясь поражением князя, покусившегося на честь его сюзерена.

А после ассамблеи он, проходя по коридорам дворца, слышал, как рыцари, собиравшиеся в группки и шептавшиеся между собой, отводили взгляды при его появлении. Время от времени до ушей Ренольда долетало: «Это тот юноша из Шатийона?» — «Да, сын покойного Годфруа, графа Жьена, Ренольд его имя». — «Молодец! Молодец! Показал этому выскочке!» — «Будет ещё большим молодцом, если заберётся в постель к их сиятельству княгине!»

Это было, пожалуй, слишком.

Однако дня через два поздно вечером Ангерран вдруг прибежал к господину взволнованный: «Мессир, пришла Марго. Она хочет говорить с вами наедине». Пилигрим вздрогнул. Он не слишком-то привык ухаживать за дамами, но сообразил, что если бы пышнотелая Маргарита возжелала его ласк, то она не стала бы столь торжественно приглашать его в постель. Когда служанка стремится к тому, чтобы её осчастливил дворянин, она не говорит его слуге, что ей нужно поговорить с сеньором наедине.

Случилось чудо! Марго пришла как гонец от княгини Констанс, которая хотела видеть его! Они встретились.

Впрочем, встреча эта прошла далеко не так, как хотелось бы Ренольду. Как выяснилось, красавица княгиня пригласила рыцаря к себе в покои в начале первого часа пополуночи только за тем, чтобы, как настоящая хозяйка, узнать, хорошо ли устроен гость. Они проговорили около часа, а потом рыцарь, чувствовавший себя полным идиотом, покинул спальню дамы не то, что не забравшись к ней в постель, а даже и не коснувшись прекрасной белой кожи её пухленькой маленькой ручки.

Несколько дней он ходил как оплёванный, будто, попав в незнакомый город, забрёл в какой-нибудь бедняцкий квартал, у обитателей которого считалось хорошим тоном опоражнивать содержимое ночных горшков прямо на головы случайным прохожим. Наконец, не выдержав, он пожаловался Ангеррану (со своими приятелями-рыцарями Ренольд делиться боялся, опасаясь, как бы не обсмеяли). Оруженосец оказался мудрее господина и сказал: «А чего бы вы хотели, мессир? Чтобы она указала вам на кровать и сказала: “Милости прошу в мою постель, мессир рыцарь, а наутро раструбите всем про то, как легко отдалась вам сиятельная княгиня!” Этого вы хотели?»

Здесь не на шутку умный слуга напомнил сеньору, какие санкции может применить к уличённому в прелюбодеянии Раймунд. «Он может потребовать от короля Луи вашей выдачи, — напомнил Ангерран. — А потом сделать с вами всё, что захочет, не дай-то Бог, изувечить вас, ослепить или, упаси Господи, отрубить вам голову».

Тут оруженосец, пожалуй, хватил лишнего: конечно, по закону всё так, но Раймунд едва ли стал бы требовать от короля головы обидчика, сам замазан по уши. «Не скажите, — возразил слуга, — как раз наоборот. Не думаю, что его величеству королю Людовику приятны разговоры о проказах супруги. Ему, чаю я, хотелось бы сделать вид, что между князем и королевой ничего не произошло. Выдать вас их сиятельству, сиру Раймунду, — значит дать понять, что сам он не имеет к князю претензий. Кроме этого, не стоит забывать о чести княгини. Она ведь, простите меня, не Марго, которой терять нечего».