де Торон, даже прямолинейного Ренольда убедили в том, что в Святой Земле среди его врагов далеко не все остались по другую сторону границы.

Мудрый, но суеверный Ангерран имел на сей счёт своё мнение.

— Это всё из-за той штуки, — заявил он уверенно. — Из-за той штуковины, что ваша милость отнесла во дворец на прошлой неделе.

— Какая ещё штуковина? — рассердился Ренольд, не понимая, к чему клонит оруженосец. — Что ты несёшь? При чём здесь это... этот... эта вещь?

Речь шла о недавней находке нового слуги, грека из Иерусалима. Тот обратил внимание Ангеррана на то, что в опустевшем мехе вина лежал какой-то предмет.

«Что может лежать в пустом бурдюке? — подумал оруженосец. — Какая-нибудь дрянь!»— но велел слуге достать неведомую вещицу, которая оказалась свинцовой пластинкой с начертанными на ней письменами. Слуга уверял, что сделаны они на арабском языке. Ангерран кое-что вспомнил. Он принёс пластинку сеньору и сказал: «Мессир, эта штука была в мехе, которую я отобрал у проклятого грифона корчмаря».

Ненавидимый отцом Рубен ошибся, когда сказал, что рыцарь прикажет или выбросить опустевший мех, или велит вновь наполнить его. Пока Ренольд сидел в башне и ждал освобождения, Ангерран, чтобы где-нибудь пристроить пожитки господина, пришёл в княжескую конюшню, где за неимением другого места обретались конюхи Пьер и Жак (остатки шатийонской дружины). Орландо сделал широкий жест и позволил слуге нарушителя спокойствия оставить бурдюк себе. Щедрый оруженосец поделился с ними горем — ни за что, можно сказать, увели господина — и вином. Как ни странно, но они его не допили, и запасливый Жак куда-то спрятал гостинец. С тех пор Ангерран забыл о нём, но помнил, что видел бурдюк уже после отъезда из Антиохии, причём полным.

Под Дамаском Жака убили, а его пустой мех оказался среди прочей поклажи, которую везли на вьючном ослике. Теперь вот слуга грек вознамерился вновь налить в мех вина и, как говорится, — на тебе! Ренольд, чтобы не ломать себе голову, отнёс находку в королевскую канцелярию и забыл о ней. Было это с неделю назад.

— Тогда я говорил вам, мессир, и теперь повторю, — набычась произнёс Ангерран, — это всё дьявольские проделки того трактирщика! Может, он эту штуку туда подложил, чтобы на добрых христиан порчу наводить?

— Да чушь всё это! Какую ещё порчу? Какой вред человеку может сделаться от свинца? — досадливо отмахнулся рыцарь. — То-то, дурень! С чего ты вообще решил, что это тот мех? Год прошёл! Целый год! Даже больше.

— Вы за имуществом не смотрите, а я смотрю, — настаивал оруженосец. — Я его Жаку с Пьером отдал, когда вас в башню отвели... То есть когда вы туда приехали на коне. Поскольку Пьер терпеть не может здешнего вина и даже зеленеет от него, если много выпьет, то всё, почитай, тогда отошло Жаку. А потом я там видел слуг того трактирщика с сыном его старшим, Нарсизом или как там его звали.

— Ну и что?

— Ничего. Какого, спрашивается, лешего им понадобилось в княжеских конюшнях?

— Откуда мне знать? — Ренольд только пожал плечами, он никак не мог уловить связи между неожиданной опалой, бурдюком и странными передвижениями слуг и родственников трактирщика. Пилигрим давным-давно забыл даже, как тот выглядел. Для него корчмарь являлся презренной тварью, не заслуживавшей того, чтобы о ней вообще помнить. — Может, они привезли корма?

Его молочный брат смотрел на жизнь под другим углом.

— А потом ещё там вертелась эта чёртова прачка, — продолжал Ангерран. — Она всё пристраивалась к Пьеру... Вот дьявол! Забыл, как её звали!

— Какая разница? — спросил рыцарь, не понимая, зачем вообще слушает его. — Ну и что же Пьер?

— Эй, мессир! Да кто ж позарится на такую? — ухмыльнулся оруженосец. — Уж кого-кого, а баб в Антиохии всем хватало. И даже Жак её послал подальше, мол, ступай себе! Она им сразу не понравилась... хворь-холера! Пьер вообще уверял, что в такую бабу если меч свой воткнуть, то потом сам испортишься, высохнешь и умрёшь. А уж что до Жака, так тот, мир душе его, так он, на мой разум, больше кобыл любил, чем баб. Он эту сразу погнал, говорит, такая, мол, всех коней перепортит. Увидят её рожу и есть перестанут.

— Что ты всё несёшь мне про каких-то... селёдок сушёных?! При чём тут прачки и кони?!

— А при том, мессир, что раньше я её в корчме видел, — заявил Ангерран. — Но только там она какая-то другая была! Точно и не из простых, вроде из благородных или из торговых, но не служанка и уж точно не прачка. Дама. По-моему они — соглядатаи язычников.

Умствования оруженосца не на шутку злили Ренольда.

— Ну и плевать мне на неё! — зарычал он. — До Антиохии триста миль! И вообще, когда это было?! При чём здесь твоя прачка и... и... какие-то там соглядатаи неверных?

Сопоставление сформировавшегося в сознании неприятного образа какой-то там прачки или даже дамы из Антиохии и вставшей перед мысленным взором рыцаря глумливой ухмылки, не сходившей с физиономии коннетабля Маннасса во время их недавнего с Ренольдом разговора совершенно расстроили пилигрима. Что за вздор? Как могут быть связаны с коннетаблем Иерусалимского королевства угнездившиеся в Антиохии шпионы язычников?! Чушь!

Увидев, что Ангерран хочет сказать ещё что-то, сеньор пригрозил:

— Заткнись или я тебя поколочу.

Предупреждение возымело действие, оруженосец оставил свои рассуждения при себе. А Ренольд — расстраиваться так расстраиваться — спросил:

— Сколько денег у нас осталось?

— Деньги всё, что у вас, — хмуро отозвался оруженосец. — Других нет.

— Чёрт собачий! Куда же они подевались?

— Так ведь вольно было швырять направо и налево? — пробурчал оруженосец себе под нос. — На храм сколько пожертвовали, да и нищим ваша милость без счёта разбрасывала. За дом вперёд заплатили, могли бы и половину дать.

Ренольд и сам поражался, до чего довели его приступы необузданной щедрости. Никогда с ним не случалось такой промашки. В прежние времена он мог и вовсе не заплатить. Впрочем, причины столь неожиданного благонравия заключались в том, что молодой кельт, искренне недолюбливавший попов и торгашей (дом, где он жил, как раз и принадлежал одному из таких толстосумов, даже и не французу по происхождению), подсознательно чувствовал, что, как гласит поговорка: «В Риме соблюдай обычаи римлян». Он понимал, что дружба