Мюриэль и вправду была в саду — стоя на коленях у дальней изгороди, готовила почву для посадки чего-то или уже сажала. Из окна столовой Питер не видел, что именно она делает; впрочем, его это нисколько не интересовало: он возненавидел сады с тех пор, как ему впервые объяснили: «Это садик. Ты можешь здесь играть, только цветочки не рви». Питеру тогда исполнилось года четыре, а родительский сад был куда меньше этого, но урок усвоился накрепко, тем более что его часто повторяли. Питер давно понял, что сады созданы для демонстрации силы: чтобы поражать своим великолепием тех, кому не по средствам завести такой же, или упрекать тебя за лень, злокозненность, варварство и прочее. Дома ничуть не лучше, но тут есть хотя бы оправдание — многим людям они нужны просто для жизни.

Дом Питера не входил в указанную категорию, для этого в нем было слишком много лишнего. Сейчас там жили двое, не более шести одновременно останавливались погостить, около двадцати заглядывали иногда на вечеринку, но почти всех удалось бы оставить на ночлег, а рассадить — сотни две, не меньше. В столовой, например, могли бы одновременно завтракать упомянутые два десятка гостей, пока еще столько же ожидали бы своей очереди на расставленных вдоль стен стульях. На самих стенах висело множество картин, по мнению Питера — совершенно ужасных. Ни одна не изображала что-либо существующее на самом деле, и ни одно изображение даже отдаленно не напоминало то, что должно было изображать. С годами Питер привык к ним насколько возможно, учитывая, что постоянно добавлялись новые. Мюриэль возвращалась из Лондона, и на следующий день двух типов из пурпурного пластилина сменяла комбинация волнистых линий и клякс. Иногда вместе с картиной появлялся новый ковер или журнальный столик. Изменить что-либо Питер не мог, ибо, как многие догадывались и почти стольким же рассказали, у Мюриэль водились деньги, и дом со всей обстановкой принадлежал ей. Питер до сих пор изредка спрашивал себя: сложилось бы у них по-другому, будь все иначе?

На обеденном столе уже стоял поднос с завтраком, приготовленным миссис Ховард, которая приходила по утрам в будни. Как обычно, она оставила Питеру половинку грейпфрута, хлопья, тосты и кофе в термосе. Вооружившись зубчатым ножом, Питер принялся за грейпфрут, отделяя маленькие кусочки и ругаясь всякий раз, как попадались особо зловредные перемычки. Есть было трудно. Дольки не желали отцепляться от кожуры или отходили только наполовину, соединенные сердцевиной. Когда это случалось, Питер поднимал фрукт и тряс, пока не отрывал искомый фрагмент, уронив остаток грейпфрута на тарелку или рядом с ней. Разительное отличие от услужливых воспоминаний, в которых мякоть отделялась ровными сегментами с первой попытки. «Сопротивляется, сволочь, — подумал про себя Питер. — Нынче со всем так».

Тем не менее борьба с грейпфрутом, пусть и утомительная, не была по-настоящему жестокой. Закончив ее, Питер почувствовал, что достаточно остыл и может надеть безрукавку, которая висела на спинке соседнего стула. Он потянулся и неловким движением смахнул ее на пол. Мельком взглянув в окно, Питер увидел, что Мюриэль направляется к дому. Он торопливо наклонился, не достал, вскочил со стула, согнулся, схватил безрукавку, снова сел на стул и сделал три глубоких вдоха. Левую сторону груди пронзила боль.

Засекайте, сколько она длится, велел как-то Дьюи тоном, который словно намекал, что ему все равно больше нечем заняться. Питер открыл часы и уставился на циферблат, надеясь, что в дверях не появится Мюриэль. Как правило, в это время она не входила в столовую; собственно, завтрак накрывали там, чтобы Питер не путался у нее под ногами, но иногда Мюриэль заглядывала, и вовсе не с целью приободрить мужа. Разговаривая с Дьюи, Питер упомянул сдавливающий или сжимающий характер боли и обрадовался, когда врач сообщил, что такие симптомы встречаются довольно часто. Еще Дьюи сказал, что в случае ухудшения, может быть, подумает, не выписать ли таблетки, добавив, что они снимут боль, однако никоим образом не улучшат физическое состояние пациента.

Приступы боли начались у Питера пару лет назад, и тогда Дьюи спросил о возможных источниках стресса в его жизни. Стресса? Ну, знаете — напряженность, тревога, раздражительность. Он сказал, что Мюриэль не самая покладистая супруга, и Дьюи едва сдержал усмешку: по всем отзывам тяжелым характером отличался именно Питер. Ну, может, с ним и нелегко, признал Питер, но до уровня Мюриэль он, слава Богу, не дотягивает. Что до тревоги, тут врач не ошибся, хотя правильнее было бы назвать это страхом. Он действительно боялся бесконечных упреков жены, против которых не помогали никакие объяснения, и еще — что в один прекрасный день она выполнит свою угрозу продать дом, который записан на ее имя, и уехать, выбросив его на улицу. Питер понимал, что эти страхи унизительны, да только поделать ничего не мог.

Спустя четыре минуты двенадцать секунд боль прекратилась. Даже не заглядывая в дневник, Питер знал, что с Рождества приступы становятся сильнее. Надо бы позвонить Дьюи, подумал он, отгоняя другие мысли, и решил, что завтра обязательно позвонит.

Он нехотя жевал хлопья, которые сам выбрал — совершенно безвкусные и с пониженным содержанием клетчатки, когда в прихожей зазвонил телефон. Звонок почти сразу умолк, и раздался голос Мюриэль. Секунды две она что-то неразборчиво говорила, затем умолкла, и Питер услышал, как ее тяжелые шаги приближаются к столовой и вдруг останавливаются, не дойдя до двери. Он сделал еще несколько глубоких вдохов. Питер никогда не говорил с Мюриэль о боли в груди или о разговоре с врачом, прежде всего потому, что был уверен — ее это совершенно не тронет. Еще одна тема, которую не хотелось затрагивать.

Тем не менее, когда Мюриэль все же вошла в комнату, он едва сдержал улыбку. При взгляде на эту невысокую подвижную женщину с короткой полукруглой стрижкой и (сейчас) в зеленых пластиковых наколенниках для работы в саду трудно было представить, что она способна внушать страх — разве что легкую скуку. Супруги не виделись со вчерашнего дня, но Мюриэль даже не подошла к нему, не говоря уже о том, чтобы поцеловать. Они не прикасались друг к другу уже почти десять лет.

— Уильям, — объявила Мюриэль, подразумевая их единственного и незапланированного ребенка, который волею случая родился в пятьдесят пятом году.

— Э-э… хорошо. — Питер вцепился в подлокотники.

— Нет-нет, сиди, — сказала Мюриэль, махнув рукой. — Связь прервалась. Просто хочу предупредить, что он заедет на обед и, может, покопается в саду, если не польет дождь.

— Замечательно. Только ведь сегодня не суббота. И не воскресенье. Как…

— У него выходной. Агентства по продаже недвижимости открыты всю неделю, но у сотрудников бывают выходные. На случай если ты запамятовал, упомянутый Уильям Томас служит именно в таком агентстве.

Питер молча кивнул. На какую-то долю секунды он забыл, где работает сын, но Мюриэль этого оказалось достаточно.

— Наверное, людям, которые ничего не делают, свойственно забывать, что другим нужен отдых, — произнесла она, словно ее внезапно озарило. — Полагаю, ты позже отправишься в «Библию»?

— Скорее всего да, но буду…