Сесилия. Нора осознает это сразу же. Девочка старше, чем ее кукольный портрет. Больше похожа на миниатюру из медальона. Но сходство с куклой по-прежнему бросается в глаза. Личико такое же серьезное.

Она запрокидывает голову, делает несколько танцевальных па, порхает в воздухе, вскинув руки, будто крылья, юбочки вьются вокруг ног.

На редкость красивое зрелище.

А комната вдруг наполняется летучими тенями.

Все те же птицы, что порой пролетают мимо Норина окна. Те же пугливые, темные птичьи тени.

Норе хочется протянуть руки к Сесилии. Устремиться вперед, заключить ее в объятия. Но она не в силах пошевелиться. Будто приросла к порогу. И дальше идти нельзя.

Комната не ее.

Время не ее.

Она может видеть Сесилию и наблюдать за нею, но не приблизиться.

Стоит на пороге как вкопанная.

Сесилия в комнате замирает. Спиной к Норе, склонив голову. Прямо посреди танца.

Стоит у шкафа, перед зеркалом. Неподвижно. Вслушиваясь.

Нора видит ее в зеркале. Личико бледное.

Сама она по-прежнему на пороге. Тоже неподвижная. Настороженная. За спиной у них звучит «Танец часов». Обе слышат эту музыку, но не могут приблизиться друг к дружке.

Потом Сесилия тихонько поднимает голову и смотрит в зеркало.

Нора видит ее лицо и глаза.

Видит дверной проем и порог, где стоит сама. Но себя не видит. Она незрима.

Понятно. Сейчас комната не ее, а Сесилии. И время Сесилии. Не Норино.

Нора – незримый гость на пороге у Сесилии. Обе чувствуют присутствие друг друга, но ни поговорить, ни встретиться не могут, каждая в плену собственного времени.

Долго ли так продолжается, она не знает. Может, несколько минут. Может, дольше. А может, всего-навсего мгновение.

Но на полке возле куклы, за матерчатой розой, стоит и тикает маленький будильник. Это Нора видит.

Потом картина гаснет. Музыка умолкает.

Нора наконец перешагивает через порог, входит в свою комнату. Письменный стол на месте, под окном. Кровать у стены. Все как полагается.

И свет падает правильно. Солнца нет, но небо посветлело. Печь не топится.

От той картины остались только птицы-тени. До сих пор тревожно мечутся в воздухе.

Нора тихонько сделала несколько шагов. Остановилась посреди комнаты, раз-другой глубоко вздохнула.

Потом подошла к печке, открыла нишу, достала Сесилию.

Неожиданно ей вспомнились строчки, которые она как-то записала в тетрадку с цитатами. Даг нашел их в какой-то книге и прочитал ей.

Нора подошла к книжному шкафу, вытащила тетрадку. С куклой в руках села на кровать и прочла:

Если вдуматься, совершенно немыслимо, чтобы однажды существовавшее со всей силою реальности могло когда-нибудь обратиться в ничто и затем во веки веков пребывать как ничто.

Написал это Шопенгауэр.

Глаза у Дага сверкали, когда он читал ей эту фразу. А сейчас, когда Нора взглянула на Сесилию, ей почудилось, будто кукла тоже смотрит на нее сверкающими глазами. Личико как бы говорило: «То, что ты прочла, сущая правда. Я знаю».

Нора прижала куклу к себе, закрыла глаза и попробовала оживить в памяти недавнюю картину. Задача нетрудная. Видение запечатлелось в памяти навечно. Комната с танцующей Сесилией.

Юную Сесилию она видела перед собой так же отчетливо, как себя в зеркале.

И все отчетливее понимала, чего Сесилия от нее ждала. Вернее, что роднит ее и Сесилию. Это же очевидно. Она все поняла еще из записок в вазочке.

Как и Нору, Сесилию опекали люди сторонние. И никто никогда не дал ей почувствовать, что любит ее просто так и принимает без всяких условий и оговорок. Ни родная мать, то бишь Агнес. Ни Хедвиг, по большому-то счету. Разве что Хульда, да и то не вполне.

Сесилии наверняка приходилось труднее, чем Норе.

У Норы хотя бы в первые годы была мама. И папа тоже. Они втроем жили своей семьей.

А Сесилия даже не знала, кто ее отец. И мама не признавала ее. Стыдилась дочери. Считала ее существование позором.

С Норой обстояло иначе. Ее признавали. И при жизни мамы и папы она наслаждалась безоговорочной любовью.

Сесилия же не имела прав ни на кого из живых людей. Не имела на земле места, которое могла бы назвать своим. Не имела ни родного очага, ни безоговорочных прав, какие есть у ребенка с мамой и папой. Она всегда жила в чужих семьях, из милости.

Только представить себе – каждый вечер засыпать и каждое утро просыпаться с мыслью: «Кто будет за мной присматривать?»

Отчасти Нора испытала это на себе. Сейчас стало получше, но временами случались рецидивы. Внезапно накатывала горечь. Из глубины души всплывали тревога и неуверенность. И на самом дне всегда таилось ощущение: она здесь чужая. Просто под их опекой, до поры до времени. Пока им не надоест терпеть ее из милости. Они добрые, терпят. А она плохая, не понимает.

Хотя и Андерс, и Карин всячески показывают, как они рады, что она с ними. Без толку. Коварные мысли так и лезут на ум. От вечной ее подозрительности и несправедливости.

А самое ужасное – черная как ночь совесть, оттого что она, Нора, такая злая и неблагодарная.

Недостойна она своей хорошей жизни. Недостойна Андерса и Карин. Недостойна Дага.

Рано или поздно они это обнаружат. И прогонят ее.

Ладонью Нора обнимала круглый куклин затылочек, приподняла голову Сесилии, заглянула в серьезное личико.

Бедная малышка. Душой и телом Нора чувствовала, сколько страданий вынесла Сесилия. Ох и досталось ей…

Если уж Норе, которой, что ни говори, жилось хорошо, приходили в голову такие черные мысли, то что же думала и чувствовала Сесилия?

Что-что, а чувства ребенка, живущего под опекой, Нора понимала прекрасно. Совершенно очевидно, он ощущал себя лишним, ненужным. В самом деле, он ведь разве что служил свидетельством тому, как добры и самоотверженны его опекуны.

Пожалуйста! Вот они опять, коварные, гадкие мысли.

Она вспомнила, как впервые вошла в эту комнату. Как наконец-то почувствовала, что очутилась дома, что хочет здесь остаться. И как боялась, что кто-то другой заявит на эту комнату свои права.

Но комнату отдали ей. О других вариантах даже речи не было. Казалось бы, надо радоваться.

А ее тотчас обуяли черные подозрения. Ясно же, им хотелось загнать ее куда подальше. Спровадить. Видеть пореже. Чтоб побыть втроем. В семейном кругу. Без нее.

Вечерами, лежа в постели, она чутко прислушивалась, и ей чудилось, будто они тихонько снуют в дальнем конце квартиры. Ясное дело, веселятся там, улучив минуту. Без нее.