Пошел снег. Снежинки были тяжелые, серые, словно пропитавшиеся грязью. Я поймал одну на кончик языка — привкус грязи.

Ближе к рассвету я услышал голос и шорох в кустарнике. И мгновенно выпустил свой первый патрон, ставший моим боевым крещением. Я даже сам удивился собственной реакции. Хотя наступившая тишина показалась мне хорошим знаком, еще с полчаса, для верности, я просидел, держа палец на спусковом крючке, наблюдая за тем, как снежинки образуют маленький сугроб на прикладе и тают на руке. В какой-то момент мне почудился тот же голос, какое-то слабое бормотание в кустах. Я снова выстрелил. Ответа не последовало. Но бормоток — вот он. Я затаился еще на полчаса, на всякий случай еще пару раз пальнул, но неизвестный никак не желал угомониться. Тогда я пополз к кустам тихо, как змея. Наконец я увидел человека среди голых веток, разговаривающего с самим собой. На нем была наша форма. С предупредительным криком я побежал к кустам с винтовкой наготове.

И обнаружил отца с простреленным сердцем. Нижняя часть тела была вся запорошена снегом, как будто ноги уже омертвели. Лицо белое, а глаза огромные, как два яйца, которые при виде меня словно лопнули. Он лишь успел выдавить три буквы моего имени и испустил дух.

Я застрелил собственного отца и бросил издыхать, как раненого оленя. А когда, спустя час, все же отозвался на его голос, жизни в нем осталось на один слог. „Том…" В него я и превратился. Это было как проклятие.

Я по ошибке отстрелил вторую половину моего имени. И лучшую часть моей жизни.

Несколько минут я стоял, уставившись на лицо, копией которого было мое. А снег все шел, и вскоре снежинки перестали таять на отцовском лбу и на щеках, а вокруг кричащих глаз образовались заносы. Поразительно, как быстро из человека уходит тепло. Я не посмел к нему прикоснуться. Я повернулся и ушел, оставив позади остывшее тело и немой вопрос в открытых глазах, который каждый мог толковать по-своему.

Я не плакал.

Новости о моем отце и героической смерти моего брата Дарио мне сообщили одновременно. Последний встретил свою судьбу, как встречал ее всегда — с открытым забралом. Он бежал, что твой ямайский спринтер, на свидание с сербской пулей. В этом весь Дарио.

Мне сказали, что мой отец, на глазах у которого все произошло, словно обезумел. Он упал на бездыханное тело и вдруг стал выкрикивать мое имя — „Томо! Томо!“ — а затем, бросив обрез, помчался на нашу позицию.

— Да? — В ответ я покивал так, будто мне сообщили результат футбольной игры. — А… а как сражение?

— Мы захватили берег. Теперь он в наших руках.

Видел я этот хренов берег. Полная хрень.

Ладони у Ханны большие и невероятной белизны. Гораздо белее, чем руки. Она словно в перчатках. Ее длинные сильные пальцы работают быстро и бесшумно. Она забирает у меня пустую тарелку и стакан так, что я не слышу ни звука. То ли дело моя мать. Когда она моет грязную посуду, кажется, что в кухне репетирует группа панков. Может, отец недодавал ей в постели. Если так, то Торчер — сексуальный гигант под стать библейским патриархам.

— Вам лучше? — спрашивает она меня задушевным голосом, который журчит как красное вино, но при этом шибает в нос.

— Да.

— Это хорошо.

По каким-то своим загадочным причинам она верит в меня на все сто. Вы станете góður, любит она повторять. Что означает: „я поправлюсь“ и „я сделаюсь добродетельным“.

В очередной раз я перечитываю историю Савла, самовыдвиженца-праведника из города Тарс в Турции. Эта история, которую Гудмундур поведал аудитории в день моего приезда в Исландию, является, по утверждению Торчера, краеугольным камнем моего выздоровления. Все ясно. Этот тип тоже сменил имя. И у него тоже было кровавое прошлое. И при этом он стал святым Павлом, „отцом церкви“. Вот и мне уготовано стать святым Томом и отцом чего-нибудь. Надеюсь, все-таки не церкви.

К концу второй недели моего пребывания в подвале Ханна приносит мне письмо. С мягкой улыбкой, от которой вокруг ее глаз собираются морщинки, и со словами „прочтите это“ она кладет письмо мне на грудь по окончании ужина и, бесшумно забрав с прикроватного столика пустую посуду, уходит. Я провожаю взглядом длиннющий „конский хвост“, гуляющий по спине в такт шагам над округлым крепким задом.

Я разворачиваю листок. Написано от руки. Имейлам в дом Авраама путь заказан. Твердый почерк. Синие чернила. „Дорогой Тордур…“ Написано отцом Френдли из Вирджинии в прошлом октябре.

Позвольте мне, прежде всего, поблагодарить Вас за добрые слова и приглашение посетить Исландию. Сама мысль о посещении Вашего экзотического острова, о коем я слышал столько интересного, приводит меня, мягко говоря, в радостное возбуждение. Мой добрый друг преподобный Карл Симонсен рассказал мне о Ваших похвальных трудах на благо Господа. Я также осведомлен о работе телевизионной станции Вашего друга Энгильбертссона и был бы рад сделать там несколько передач.

Вот почему я с огромным сожалением сообщаю Вам, что личные обстоятельства не позволяют мне принять Ваше любезное приглашение. В прошлом месяце моя жена Джуди попала в ужасную автомобильную аварию, и по крайней мере ближайшие три месяца она проведет в больнице. Как Вы понимаете, эта печальная ситуация препятствует моим путешествиям в настоящее время. Я отложил все поездки, включая авиаперелеты, до следующей весны.

Пожалуйста, напишите мне снова в 2006 году.

Профессионально, но по-дружески. Такой деловой брат во Христе.

Бедняга. Оставшись у одра умирающей жены, он сам подписал себе смертный приговор. Я обошелся с ним жестоко.

К письму приложено цветное фото с автографом: семейство Френдли стоит перед большим белым домом — то ли их церковь, то ли жилище, то ли все вместе. Вот он, мой лысый агнец в стоячем воротничке, а бок о бок с ним сияющая спутница жизни, блондинка Джуди, на которой я не так давно и совсем недолго был женат — в сущности, две секунды, пока садился в машину Гудмундура перед аэропортом. Эта полукрасотка южного типа могла бы сойти за вполне еще аппетитную мамашу Лоры Дерн. Девушка седьмого дня. Парочка гордо возвышается позади двух подростков лет десяти и восьми. Черного и белого. Последний сидит в инвалидном кресле. Миссис Френдли, как это умеют только американки, улыбается так широко, что она уже не способна видеть камеру. Она ослеплена блаженством. Можно подумать, что они позируют для рекламы лучшего отеля на небесах. А вот у подростка-инвалида и улыбка инвалидная. Такая печать разочарования жизнью в целом.

Я подытоживаю свои впечатления от преподобного Дэвида Френдли на основании его письма и внешности. Он не выглядит типичным телеевангелистом-южанином, этаким шулером на ниве Христовой. Скорее искренним. Вряд ли он заслуживал смерти в сорок лет. При всей своей гомофобии. По какой шкале ни суди, душеспаситель перевешивает вдовопроизводителя. К тому же один ребенок у него инвалид, а другой приемный. А теперь они остались круглыми сиротами. По большому счету мне следовало бы их усыновить.