Я молчу. Официантка приносит счет, он подписывает его, поднимается из-за стола, рассеянно наблюдает за толпой, обходящей площадь во все возрастающем шуме. Я облокачиваюсь на балюстраду бок о бок с ним. Он говорит:

– Было бы не очень правильно списывать все на Деву.

– Простите?

Повышая голос, чтобы перекричать лозунги, он поясняет:

– Я хочу сказать: это из-за меня Венди переживает депрессию. Во-первых, я отлично знаю, что мое стремительное продвижение по службе в НАСА вызвало у нее зависть. Она ведь сама – преподаватель лингвистики, надеялась получить место в Университете Колумбии, но возникли трудности… В то самое время, когда мои работы в рамках программы «Патфиндер» попали на первые страницы газет. К нам домой даже приезжали с телевидения… Личная жизнь исследователя. Комедия образцового счастья, завтрак в саду, бейсбол с детьми, мать, готовящая сладкий пирог, пока отец семейства стрижет лужайку: простые радости лучшей на земле семьи… Венди притворялась с такой… такой легкостью… Я хочу сказать: возможно, это-то и задело меня больше всего. Я задумался: если она так легко играет, то вполне может делать это и всегда. Простите, что все еще рассказываю вам о ней…

– А что случилось с рыбками?

– Рыбками?

– Когда вы недавно говорили по телефону, то упоминали об аквариуме…

– Ах, вы об этом! Это все проделки Зельды. Черепашки, которую мальчики привезли из Диснейленда, когда мы ездили туда на каникулы, и которая, собственно, и съела всех рыбок. Всех циклид Венди – это редчайший вид, коллекционные рыбки… Но я отказался наказать мальчиков и спустить Зельду в унитаз. Я встал на сторону близнецов. У Венди случилась жуткая истерика, это было невыносимо. Я прекрасно понимаю, что не должен был запускать черепаху в аквариум, что Венди права: это показательный симптом, самоустранение, уклонение от исполнения родительских обязанностей… Вы не находите?

Я прежде всего нахожу, что нет ничего лучше, чем жить одной, без супруга, без детей, без постоянного выяснения отношений, и ежедневных драм вокруг стекляшки с водой. Тронутая его горем, я говорю, что нам, может быть, и не обязательно далее продолжать надрываться на балконе и что, если он пригласит меня в свой номер на стаканчик виски, я обещаю его не насиловать.

Раздается выстрел. Толпа замирает, громкоговоритель смолкает.

– Оставьте ваши издевки, – едва слышно шепчет он. – Как бы я хотел испытывать к вам влечение.

Демонстранты смотрят друг на друга, оглядываются по сторонам, расступаются, пытаясь определить, откуда шел и куда попал выстрел. За углом собора раздается оглушительный залп петард. Кевин вдруг отходит от перил, подхватывает свою папку, возвращается в бар. Я следую за ним. Он минует ажурные решетки лифта для почетных гостей, заходит в слабо освещаемый огромный коридор. В самом его конце, напротив вентилятора прачечной, вставляет свой ключ в замок, открывает дверь, знаком приглашает меня войти. Его номер гораздо просторнее моего, с огромной кроватью с балдахином, двумя тронами, инкрустированными стеклянной мозаикой, и каменным столиком с резными ножками в виде пернатого змея, душащего осла, потерявшего ухо, должно быть, во время одной из уборок пылесосом.

– Могу я поделиться с вами чем-то очень личным?

Я жадно киваю. Мое воодушевление слегка остужает его, но он все же запирает дверь, откладывает папку и, собравшись с мужеством, встает напротив меня:

– Это произошло как раз во время каникул в Диснейленде. Мы поехали туда вместе с одной супружеской парой. Коллегой из НАСА, у которого, как и у нас, двое детей и чья жена более или менее ладит с Венди: она страдает от ожирения. Пока они отдыхали у гостиничного бассейна, мы водили детей в парк аттракционов. Чаще всего мы катались все вместе, но один раз… Мальчики были еще слишком маленькие, я один поднялся с Бобом на американские горки. Мы очень испугались в темноте; спуск был таким головокружительным и…

Он пытается подобрать нужные слова, у него пересыхает в горле. Я ласково беру его за руку, чтобы помочь. Высоко подняв голову, уставившись глазами в одну точку, он пытается дойти до конца своего воспоминания. Но на самом деле он в основном описывает мне сам аттракцион, что-то вроде русских горок, только поизощреннее и со спецэффектами. Странно слышать такую исповедь, скорее напоминающую выдержки из рекламного проспекта для туристов.

– Не могу сказать, что между нами произошло что-то определенное, – заключает он, – но это было взаимно. Это я точно знаю. Это смущение, это… Это желание… И, главное, это стремление подавить наш порыв… Все оставшееся время каникул мы вели себя так, будто провинились перед всеми. А теперь в НАСА мы даже не осмеливаемся заговорить друг с другом. Все, должно быть, воображают, что у нас интрижка. Думаю, Венди получила анонимные звонки. Она очень переменилась с тех пор… В ее враждебности появился какой-то новый оттенок. Презрение, которого не было раньше.

Я кладу руки ему на плечи, медленно усаживаю его на кровать. Он смотрит на меня столь же растерянно, сколь и доверительно.

– Я вас шокирую?

– Это я вас сейчас шокирую, Кевин. Думаю, вы должны позвонить Бобу и провести с ним незабываемый уикэнд в Сан-Франциско.

Он пожимает плечами.

– Вы полагаете, все так просто? Он во власти тех же моральных препон, что и я. Если это единственное, что вы могли мне посоветовать…

Я вздыхаю, возвращая его бабочку в горизонтальное положение.

– Нет, не единственное, Кевин. Я думаю, что наилучшим способом уладить проблемы с Венди стало бы обретение опыта гомосексуальных отношений. Или еще проще: избегайте влюбляться в другого гетеросексуала.

Он отворачивается. В глазах у него стоят слезы.

– Если бы вы только знали, как меня терзает эта дилемма… Этот живой упрек, – добавляет он, указывая на папку.

– Оставьте Деву в покое… Вы выполнили свою работу, вы будете свидетельствовать на процессе по делу Хуана Диего. Вот и все. Переключитесь на что-нибудь другое.

Он срывается с кровати, бросается к шкафу, достает оттуда футляр для постеров, открывает его. Вернувшись, разворачивает на кровати раскрашенное увеличение того, что он именует «семейной группой»: парень в сомбреро, нежно глядящий на девушку с привязанным за спиной младенцем, дедушка с бабушкой, любующиеся ими, и девчушка, ищущая вшей в волосах своего братика.

– Им нечего делать в покоях епископа, вы согласны? Обратите внимание на место, занимаемое ими в центре зрачка. В сопоставлении с общей обстановкой, с остальными отражениями… Они не подчиняются общему масштабу. Они не вливаются в общую картину. Они не повернуты к Хуану Диего, разворачивающему свою тильму, как все остальные. Они смотрят друг на друга, улыбаясь, словно отрезаны от остального мира. Понимаете? Они не являются частью общей сцены. Это не отражение реальных людей, отпечатавшееся на роговице Марии, это послание, которое она нам оставила. Послание, имеющее непосредственное отношение к нашему времени, равно как и представители всех рас, соседствующие в ее глазах: белые, индейцы, чернокожая служанка… Богоматерь добавила детали, которые лишь современное оборудование дало нам возможность оценить, и намеки, которые в наше опасное время обретают как никогда значимый смысл.