Вижу, что обиделась. Не за себя, а за театр.

— Ну, вы не правы. Нельзя же о театре судить по одному такому случаю. Конечно, многие теперь без ума от авангарда, но далеко не все. Да и причина этого прежде всего в отсутствии хороших новых пьес. Так мне кажется.

— Возможно, — говорю и тут же вспоминаю, что даже имени ее до сих пор не знаю. — Вы мне оставьте телефон, а я, так и быть, подумаю, стоит ли отдавать вам пьесу.

— Ладно, — отвечает мне с улыбкой. — Только вы не очень долго размышляйте.

Я подаю ей записную книжку, она что-то пишет. Говорит:

— Ну вот, пойду, а то мой худрук, наверное, заждался, — и посылает воздушный поцелуй кому-то за тем столиком, где сидят актеры.

Уходит. Вероятно, навсегда. Что ж, поручение выполнила, правда, нельзя сказать, что до конца. А потому что соблазнить автора, уговорив отдать театру пьесу, — это не так просто. Тут не обойтись без более близкого, даже интимного знакомства… Впрочем, может, я и впрямь еще подумаю. А пока раскрываю записную книжку, где красивым ровным почерком записан номер телефона, а под ним имя и фамилия…

Да, честно говоря, мне все равно — что Софья, что Екатерина. Пусть обе будут счастливы! А я уж как-нибудь…

В том доме на Большой Садовой, где я по ночам подрядился сторожить музей, жила-была девочка. Роста ниже среднего, телосложения хрупкого, я бы даже сказал, изящного. Но до того времени, когда можно будет рассуждать о ней как о красивой женщине, должно пройти еще лет пять, если не семь. Ну, в общем, девочка как девочка. Да я бы на нее даже не посмотрел, если бы не одно обстоятельство — звали ее… Кира.

Ну, Кира и Кира. Мало ли на свете имен? А эта — не дворянка, не дочь камергера и статского советника. И как ни старайся, не найдешь в ней знакомые черты. Однако воображение подсказывает то, чего, возможно, нет. И думаешь: а не была ли моя Кира в юном возрасте именно такой — взбалмошной, прелестной, шаловливой? Вот и отец все жалуется: мол, покоя никому от этой Киры нет.

А что, если попробовать вернуться мысленно назад? И даже вообразить то, чего и не было и не могло быть вовсе. Вот думаешь, что отдельные фрагменты прошлого никак не соединить, не склеить. Но если все же попытаться…

Уездный городок Карачев. Десяток верст до имения Шаблыкино. А там… Сцена, которую я много раз видел, представлял в мечтах. Пикник в приусадебном парке, на поляне. Дамы в кринолинах, офицеры лейб-гвардии конного полка, выборные от народа в дворянское собрание и местные помещики… Сытые, довольные всем люди. Скажи им, не поверят в то, что случится всего лишь через полтора десятка лет.

А рядом дети. Милые, беззаботные дети, играющие на лужайке. И среди них я, синеглазый мальчик в коротеньких штанишках. И она — девочка в белом платьице, с голубой лентой в волосах. Она кричит:

— Попробуй-ка догнать!

И я бегу за ней, бегу, вот-вот поймаю. Совсем немного уже, и догоню… Но нет, напрасный труд, ничего не получается. Она как белая бабочка — кажется, уже догнал, однако снова и снова ускользает. Еще чуть-чуть, последний мой рывок, вот протяну руку, и тогда… И вот тогда, крепко взявшись за руки, взлетим, стремглав пронесемся над лужайкой, над усадьбой и устремимся туда, где будем мы вдвоем — я, признанный писатель, и она. Прекрасная, дивная мечта…

Но тут вдруг в самый чудный момент раздвинулись кусты на окраине поляны, и оттуда показалось лицо той, подлинной, настоящей Киры. И, простирая руки, сияя огромными от ужаса глазами, она зовет:

— Миша! Михаил! Сюда! Сюда…

Да, это она, я узнаю. Я должен ей помочь! Да неужели способен лишь мечтать, предаваться сладким грезам? Я сделаю все. Все, что только в моих силах! Даже если придется поступить вопреки всему, даже если не суждено мне стать писателем.

Тогда зачем же здесь сижу? Да, да, бежать! Сейчас же, не откладывая на потом. Бегом в Париж!

* * *

По-быстрому рассчитался с хозяйкой, попрощался с соседями, собрал свой чемодан. Там, на углу Триумфальной и Тверской, очень кстати оказалась касса по продаже авиабилетов. Мне снова повезло — только что кто-то сдал билет, и вот я обладатель заветного пропуска в другую жизнь. Не повезло здесь, так непременно повезет в Париже! Но главное, конечно, это Кира.

И вот, наконец, я в зале ожидания аэропорта. Рейс на Париж откладывается — у диспетчеров снова забастовка. Чтоб не завыть от досады и тоски, пришлось тащиться в ресторан. У стойки бара знакомлюсь с соотечественником — писатель, хоть и давно живет в Москве, но родом-то из Киева! На радостях я готов его обнять. Чего не сделаешь после третьей рюмки! А он талдычит про какого-то Экзюпери, про его аэроплан… Говорит, был такой летчик, ну и, конечно, литератор. Да понял я — писателей этих пруд пруди! Нет среди них только меня…

— И вот, поверишь ли, сколь б ни летал, но каждый раз с замиранием сердца поднимаюсь я на борт, смотрю, смотрю на проплывающие мимо облака и вспоминаю Антуана.

А я, стыдно признаться, этого Антуана не читал. И даже в первый раз лечу. Нисколько не боюсь, но кто знает, чем закончится… Только б долететь! Только бы узнать что-нибудь о Кире!

Вот объявили наш рейс. Еще немного, и рассаживаемся по местам. Тот, что писатель, у окна, я рядом. Взлетаем. Чуть качнуло. Он уже спит — бедняга, видимо, умаялся. А я во все глаза гляжу на синее небо, на кучевые облака. И вижу землю под крылом — дороги, пашни, города… И все такое крохотное! Даже не верится, что это та самая земля. Вот пролетаем над рекой — да я даже в темноте ее узнаю! Блестит, вьется по равнине серебристой змейкой Днепр. Там где-то дальше дом, город, улица… Где-то там осталась и моя страна…

И вот еще о чем подумал. И что это писателям не сидится в Киеве? И даже в Одессе? И почему-то в Таганроге? Нет, непременно подавай им либо Москву, либо Париж…

Сразу скажу, Париж меня разочаровал. Погода мерзкая — здесь, видимо, не знают, что такое настоящая зима. Дождь, слякоть, серые дома под серым небом… Разве таким должен быть декабрь? В общем, все чужое, начиная с языка… Я уж не говорю про свои мытарства в поисках квартиры. В этом городе сдают для проживания все! Сдали бы и койку в лифте, но, к сожалению, там лишь сидячие места — размер кабины большего не позволяет. Мне почему-то вспомнился летний отдых в Крыму, под Судаком, — мы жили в комнатке, переоборудованной из куриного сарая. Нет-нет, здесь еще до такого не дошли. Но даже за крохотный чуланчик идет отчаянная борьба на грани выживания.

И все же мне повезло. Уже на излете сумрачного, неприветливого дня, прозябший, промокший и голодный, я нашел то, что искал. Уж как я радовался, когда узнал, что моя спасительница была из «бывших», то есть самых настоящих, потомственных русских дворян. Выслушав несколько корявых фраз, выученных мной по словарю, милая дама сжалилась надо мной и произнесла на еще более корявом русском:

— Дом номер шесть на рю Пуге, это в Клиши. Сообщите о своем прибытии консьержке. Кстати, и с ней желательно говорить по-русски. Вашей тарабарщины она явно не поймет.