пор, пока Бог не скажет «пора»… Гляди-ка, сука, наконец-то, сволочь такая! Долго же она ждала! Бог наконец сказал «пора»: этого я и ждал вот уже восемнадцать минут и двадцать девять секунд: так все всполошились, что Джейн, любопытная варвара, высунулась на улицу, вся перепуганная. Не удержалась-таки. Второго шанса я ей не дам. Ну-ка, спокойно, милочка. Готово. Подвесил ей на сердце красную медаль. Получай по заслугам. Надеюсь, что жвачка не прилипнет куда не надо, бедное создание. Honesta mors turpi vita potior[105]. Аминь.

Я постараюсь распределить свою кару поровну, о барселонские братие, с тем чтоб побольше досталось боснийцам, сквоттерам, норвежцам, старперам и коммунистам. Буду стоять до конца, сколько продержусь, пока не зальются пÓтом мои глаза. И сохраню последнюю пулю, чтобы стереть «Сейчас и Здесь» из записной книжки памяти. Говорил же я вам несколько минут назад, начиная это Второе послание: horresco referens.

Баллада

Зорка перестала улыбаться, когда у нее отняли единственное, что она любила, сына, переростка двадцати с лишним лет, у которого до сих пор текли слюни и который так и не научился читать, потому что в глазах и в голове у него все было перекошено. И все же для войны он годился, и его забрали.

Зорка часто думала о своем Владе и принималась горько плакать, воображая, как тысяча пуль дырявит его пустую голову, а бездушные, безбожные солдаты над ним смеются, потому что он вечно улыбается, обнажая некрасивую дыру во рту. Зорка взяла себе за правило часами сидеть на кухне, расстелив на столе усыпанную цветами клеенку, положив на нее руки, пристально глядя на какой-нибудь блик света, и вспоминать придурковатую улыбку сына. Бывали вечера, когда воспоминания скакали быстрее и она вспоминала детство Влады, когда никто еще не мог сказать, что слов и мыслей у ребенка маловато, и она жила надеждой вырастить доброго молодца. И думы убегали еще дальше в прошлое, в те первые дни ее одинокой жизни, когда бешеный конь затоптал ее Петара, ее обожаемого Петара Стиковича, самого сильного мужчину во всем селе, а ее, беременную Владой, жизнь застала врасплох с раскрытым от изумления ртом. Она вспоминала и то время, когда она была еще девицей, молодой красавицей из Черного Дома, и ее угрюмые братья, как могли, делили наследство, а она ничего не просила. Зорка из Черного Дома вспоминала прошлое счастье, чтобы стереть из памяти, хотя бы на несколько секунд, то, как она горевала о полуулыбке Влады, и чем дольше, тем горше была ей эта печаль. И Зорке казалось, что дни проходят быстрее.

Шло время, и она так часто уносилась мыслями в былое, что разучилась разговаривать с людьми и стала питаться одним вином из бочонка и сушеной треской, чтобы не приходилось готовить, чтобы ничего не нужно было делать, чтобы оставалось больше времени думать о сыне, которого забрали безбожные, бездомные солдаты. Она каждый день выходила из дома под вечер, но всегда лишь для того, чтобы устало волочить ноги, поднимая пыль, за дома на краю села, чтобы поглядеть на дорогу, по которой его увели; и там она стояла до самых сумерек, пока тени не удлинялись и не бледнели и люди не начинали говорить, вон идет Зорка, пора готовить ужин, и даже соседки не решались ничего сказать ей, потому что взгляд ее стал кислым, как уксус.

В Черном Доме всегда стояла тишина, как будто стены предчувствовали и помнили смерти, обрушившиеся на них в последние годы. А потому соседки не слышали, как Зорка всхлипывает у стола, и многие спрашивали себя, чем занимается эта несчастная женщина, столько времени проводя взаперти, и диву давались, как она терпит нанесенные жизнью удары, живя, словно камень, ежечасно питаясь горечью собственных слез. А Зорка неподвижно просиживала часами у стола, пока в тот день, когда исполнилось ровно три месяца с тех пор, как у нее забрали сына, ей не захотелось поплакать громко, очень громко, чтобы выплеснуть глухую ярость, скопившуюся в ней за девяносто дней. И чтобы не услышали соседки, она засунула голову в печку и выла до полуночи, пока не обессилела.

Когда пошли слухи, что перестрелки все ближе и все чаще видны плывущие вниз по реке Рзав гниющие трупы, Зорка решила найти силу в своем отчаянии и каждый день в одно и то же время, около полудня, стала ходить на Ледяной мост. Она садилась на шершавый камень и глядела, как проходят часы и проплывают мертвецы по той реке, которая в далекие годы ее детства кишела карпами и приносила много радости. Сначала она вглядывалась в их лица беспокойно, боясь узнать сына, но, угадав темную смерть в глазах утопленников, махала им рукой и говорила, прощайте, детки, зачем вы умерли, если еще недавно играли в прятки, а мертвецы не отвечали, хотя смотрели на нее с еще не стершейся гримасой страха. А люди теперь говорили, стоя у ворот, смотри-ка, Зорка, бедняга, пошла к реке, значит пора обедать. И добавляли, спаси ее Всевышний, и шли домой, потому что с тех пор, как Рзав стал приносить мертвецов, в селе после полудня установили комендантский час.

Как-то раз Зорка наткнулась на взвод солдат, вооруженных до зубов, но грязных и оборванных, злых и небритых после долгих дней в лесу. Ей грубо заявили, что нечего тут шляться ни в это, ни в другое время суток, поскольку тут хозяева они, и, увидев, что она молчит, глядя сквозь них невидящим взглядом, командир сказал, что он и черту не позволит с ним шутки шутить и у него приказ стрелять по всем живым мишеням, будь они хоть собаки или кошки. Не слушая угроз, она пошла к реке: был полдень, ей пора провожать мертвецов. Командир еще раз на нее прикрикнул; крик его эхом отскочил от стен домов, пронзая уши перепуганных соседей. Зорка, не обращая на него внимания, шла вперед, волоча ноги и поднимая пыль. Командир чертыхнулся и выблевал приказ, огонь; бездушные и безбожные солдаты не шевелились, глядя ей вслед, и были среди них и те, кто думал, что так нельзя, нет, так нельзя, ведь это полусумасшедшая старуха. Командир хриплым от гнева голосом повторил приказ. Тогда один солдат вскинул ружье, великолепную двустволку ФР-50, с которой до войны какой-нибудь счастливчик, должно быть, охотился на кабанов, поймал спину женщины на крестик оптического прицела и выстрелил. Зорка из Черного Дома упала, словно тюк с одеждой. Солдат подошел к ней поближе, удивленно посмотрел на нее,