Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля,устремленный на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отецзабыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить ирасспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать обэтом.

Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжнеМарье за письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марьяподала письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у МихаилаИваныча, что делает ее отец.

— Всё хлопочут, — с почтительно-насмешливой улыбкой, котораязаставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч. — Очень беспокоятсянасчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, — понизив голос, сказалМихаил Иваныч, — у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время одноиз любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны былиостаться после его смерти и которые он называл завещанием.)

— А Алпатыча посылают в Смоленск? — спросила княжна Марья.

— Как же-с, уж он давно ждет.

Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь вочках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами вдалеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги(ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю послеего смерти.

Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезывоспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рукМихаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давнодожидавшегося Алпатыча.

На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было вСмоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, сталотдавать приказания.

— Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот пообразцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу— по записке Михаила Иваныча.

Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.

— Потом губернатору лично письмо отдать о записи.

Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки,непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетныйнадо было заказать для укладки завещания.

Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов.Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатычпошевелился.

— Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.

Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него,потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмогубернатору.

Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Емухотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят емув постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, гдестлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.

Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычныйдиван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям,которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все-таки лучше всехбыл уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.

Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.

— Не так, не так! — закричал князь и сам подвинул начетверть подальше от угла, и потом опять поближе.

«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», — подумал князьи предоставил Тихону раздевать себя.

Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать,чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать икак будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он незадумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги ипередвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскореекончились эти труды, и вы бы отпустили меня! — думал он. Он сделал, поджавгубы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постельравномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь.Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.

— Нет спокоя, проклятые! — проворчал он с гневом на кого-то.«Да, да, еще что-то важное было, очень что-то важное я приберег себе на ночь впостели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что-то такое, что-то в гостинойбыло. Княжна Марья что-то врала. Десаль что-то — дурак этот — говорил. Вкармане что-то — не вспомню».

— Тишка! Об чем за обедом говорили?

— Об князе, Михайле…

— Молчи, молчи. — Князь захлопал рукой по столу. — Да! Знаю,письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что-то про Витебск говорил.Теперь прочту.

Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кроватистолик с лимонадом и витушкой — восковой свечкой и, надев очки, стал читать.Тут только в тишине ночи, при слабом свете из-под зеленого колпака, он, прочтяписьмо, в первый раз на мгновение понял его значение.

«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть уСмоленска; может, они уже там».

— Тишка! — Тихон вскочил. — Нет, не надо, не надо! —прокричал он.

Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И емупредставился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он,молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, врасписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь жесильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которыесказаны были тогда при первом свидании с Потемкиным. И ему представляется сжелтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина — матушка-императрица, ееулыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ееже лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при еегробе за право подходить к ее руке.

«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобытеперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»

Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского,находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах отМосковской дороги.