на другую. Когда мы обсуждаем винный графин (у него такая форма, что каждый, кто хочет плеснуть себе вина, обязательно проливает несколько капель), то так увлекаемся, что с соседнего столика на нас начинают громко шикать. Звук пронзительный, мы переглядываемся, нам и стыдно, и смешно, и в итоге я осваиваю новое выражение: scopa in culo — дословно «метла в заднице», а в более культурном переводе — «зануда».

— Всемирный феномен, — смеясь, объявляю я. — По-английски мы говорим точно так же: у этого парня здоровая щетка в жопе.

— В Италии есть знаменитая песня, ее поет одна поп-певица… сильная такая, женская песня. И там есть слова: «Чего ты хочешь? Ждешь, что я засуну себе в зад метлу и подмету у тебя в доме?» — рассказывает Стефания.

Мы все подсмеиваемся над тем, как ловко она расправляется с омарами, — умудряется извлечь из них сочную мякоть практически без потерь (на тарелке розовые полупрозрачные скорлупки).

— Стефания всегда вдохновляет меня, когда поедает ракообразных, — говорит Бруно. — Она их вертит, как кубик Рубика: раз-два — и готово.

— Это природный талант, — отвечает Стеф. — Как-то раз, когда я была еще маленькая, мы с родителями пошли в ресторан, и мне заказали краба. Официант принес его и говорит вот с таким выражением лица: «О, но я не думаю, что ребенок сумеет справиться». А я ему типа: «Пожалуйста, дайте сюда, я и вас научу».

Мы расплачиваемся и бредем в неопределенном направлении. На улице, возле пастичерии «Tonolo», натыкаемся на восхитительного юного кузена Стефании Ренато. Обтягивающая черная футболка, широкие джинсы, низко спущенные на тощих бедрах, сумочка на ремне через плечо. Останавливаемся поболтать и посматриваем на Мару — она приближается к нему и очень приветливо просит разрешения взглянуть на сумочку. Надо слышать это робкое «Можно?»! Ренато снимает и передает ей сумку. Она кудахчет над ней, расхваливая дизайн, форму, практичность. Сумка, хоть и симпатичная, представляет собой абсолютно простой квадрат черного нейлона на черном кожаном ремне. Возможно, это «Прада». И все же, достаточно бросить взгляд, чтобы понять: изделие не стоит тех восторгов, которые расточает Мара, слюни пускать не над чем. С другой стороны, это дает и мне повод попускать слюни.

— Какой же красавчик твой двоюродный братец, — шепчу я на ухо Стефи, когда мы отходим.

— Да, — подхватывает Мара, которая услышала мой стон. — С Ренато и его братом я всегда чувствую… как бы сказать… подрастите, ребята, а там посмотрим.

— Им и расти не нужно, Ренато хорош такой, какой есть, — возражаю я.

— Нет! Семнадцать — слишком молодые!

— Слишком молодые для чего? Семнадцать лет — это прекрасно.

— Так же прекрасно, как и то, что он скоро уезжает, — ворчит Стефания.

В приподнятом настроении мы все вместе идем к Фрари и пропускаем арку, ведущую к моему дому. Проходим мимо «Тысячи капризов» и, конечно, не можем устоять перед искушением зайти — всего по паре ложечек мороженого! Завершаем вечер в пастичерии у канала с бокалами просекко. Сидим на улице. Мимо проходят друзья и знакомые Стеф — одни и те же лица. Вокруг темно, тепло и влажно. И — празднично. Мы с Джиневрой обсуждаем «Смерть в Венеции».

— Я смотрю этот фильм как завороженная, — говорю я. — Мне нравится операторская работа. Каждый раз, когда в кадре появляется этот мальчик, Тадзио…

— …все вокруг останавливается, — подхватывает Джиневра, кивая.

Остальные говорят о традиции вывешивать плакаты, когда кто-то оканчивает учебное заведение. Плакаты бывают красочными и остроумно повествуют главным образом о любовных победах выпускника.

Мара с трепетом вспоминает плакат, который сделали для нее.

— Ведь у меня было тридцать любовников, — говорит Мара с умирающим видом.

— Что ж, не попробуешь — не купишь, — философски замечаю я, и она соглашается, кивая с тяжким вздохом.

— Мне кажется, чтобы найти бойфренда, надо начать с похода по книжным магазинам, — говорит Джиневра. — Потом можно отправиться на кинофестиваль — на показ фильмов французских режиссеров-экзистенциалистов. Ну, потом паратройка выставок современного дизайна…

Наш праздник продолжается до часу ночи. Мы гуляем недалеко от Пьяццале Рома, идем вдоль Большого канала, в районе, где стоят большие, плоские отели. Мара так истомилась без мужского внимания (в какой-то момент я даже видела ее танцующей с Бруно), что тащит нас в ледяной вестибюль отеля «Carlton», где работает какой-то ее знакомый.

Постояв в вестибюле минут двадцать, пока она купается в лучах мужских взглядов, мы решаем оставить ее и разойтись в разные стороны. Джиневра, Бьянка и я прощаемся со Стеф и Бруно — они идут домой к Стеф. Втроем мы медленно бредем туда, откуда пришли. На Рио Мартин Джиневра показывает на великолепный палаццо, в котором сейчас ресторан.

— Это дом, который описал Генри Джеймс в «Письмах Асперна». В нем привидения.

У меня по спине бегут мурашки. Мы входим на цокольный этаж, освещенный по-музейному.

— Видишь сад, — говорит Джиневра. Выше стен и решеток действительно видны кроны деревьев. — Когда это был частный сад, он тянулся до Пьяццале Рома.

— Джиневра, ты Генри Джеймса читала в переводе или в подлиннике?

— На английском. Но я улавливаю только общий смысл, а тонкостей, деталей не понимаю. Например, мне непонятно, почему автор употребил именно это наречие, а не другое?

— Не скромничай! — восклицаю я. — Слушай, а почему бы тебе не приехать в Лондон? Ты бы могла стать редактором, или писательницей, или ученым.

Джиневра бледнеет и начинает бормотать:

— Ты просто не понимаешь! В Италии все учат английский в школе, в этом нет ничего особенного.

— Нет, в этом есть особенное.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что у меня два глаза, и я тебя вижу насквозь, — резко отвечаю я.

На Кампо деи Фрари Бьянка сталкивается со знакомым мужского пола. Ему лет сорок, может, чуть больше. Крепкий, как бычок, плотный и короткий, но в хорошей физической форме; седой, волосы редеющие, но курчавые; чувственное привлекательное лицо. Вдвоем они затевают бурную дискуссию. Бьянка явно довольна им, он — ей, оба чем-то возмущаются, при этом стоят очень близко, вторгаясь в личное пространство друг друга. Впрочем, такое поведение стандартно, и я не удивлюсь, если он окажется водопроводчиком, который что-то рассказывает о протекающей трубе. Бьянка представляет нас. Про меня она говорит: «Моя английская подруга», — но мужчина принимает за английскую подругу бледноликую Джиневру.

— Приятно познакомиться, — произносит он по-английски, обращаясь к ней.

Джиневра так удивляется, что отвечает тоже по-английски:

— Мне также… — но с вопросительной интонацией.

Тогда Бьянка проясняет:

— Нет, она-то не англичанка.

Чтобы все окончательно запуталось, я говорю по-итальянски:

— Это я из Англии.

Мы объясняем, что у меня сегодня