Разумеется, я надеюсь, что Джим на Рождество будет дома — без него праздник просто не был бы нормальным. Я очень люблю его — серьезно — и думаю, что второго такого мужчины нет на свете. Он действительно замечательный человек.

Побольше денег я пришлю тебе немного позже.

Не могу тебе сказать, Грейс, сколько мне дала эта поездка; я буду тебе благодарна за нее до конца дней своих. Очень люблю тебя и папу [иными словами, Дока Годдарда]. Мне страшно тебя не хватает.

Целую,

Норма Джин

P.S. Передавай привет всем в студии.

Пребывание Доухерти дома во время праздников Рождества и Нового, 1945 года явилось эдакой сменой декораций, которая внесла приятное разнообразие в повседневные занятия его супруги. Норма Джин не отпускала мужа от себя ни на минуту, а когда подошло время его отъезда, случилось кое-что особенное.

По словам Доухерти, Норма Джин внезапно сообщила, что собирается позвонить своему отцу — мужчине, которого она не знала и с которым никогда до сих пор не контактировала. Набрав номер, она назвала свою фамилию и сказала, что является дочерью Глэдис. Но потом очень быстро положила трубку на рычаг, заявив Джиму, что тот мужчина прервал соединение. Был ли это отец Нормы Джин? Сумела ли она выйти на нужного человека?

На протяжении многих лет все верили, что этот разговор происходил в точности так, как его описала Норма Джин. Но даже если бы и нашелся кто-нибудь, поверивший в ужасающее, безжалостное безразличие мужчины по отношению к собственной дочери, все равно остаются некоторые сомнения. Во-первых, сама Норма Джин признала, что человеком, с которым она связалась по телефону, не был мистер Мортенсен, но она никогда не открыла Джиму ни фамилии, ни места жительства своего собеседника. Во-вторых, отсутствуют доказательства того, что Глэдис когда-либо разговаривала с дочерью о ее отце (если она вообще знала, кто им является), а Грейс никогда не вдавалась в открытые рассуждения на данную тему. В-третьих, Доухерти не слышал голоса мужчины, доносившегося из телефонной трубки, а Норма Джин никогда не приводила деталей якобы состоявшегося разговора. В течение последующих семи лет подобный эпизод повторился по меньшей мере дважды: всякий раз Норма Джин предпринимала попытку вступить в контакт со своим отцом в присутствии лица, в сочувствии и поддержке которого она в тот момент была весьма заинтересована; в данном случае по ее просьбе Доухерти пришлось продержать ее в объятьях несколько часов подряд.

Существует большая вероятность того, что это была одна из ее очередных «игр в притворялки», с помощью которой Норма Джин хотела пробудить сочувствие к себе и найти утешение. Подобное случалось и позднее: всякий раз, когда она испытывала страх, что ее покинут, Норма Джин изображала из себя одинокого, брошенного ребенка. В принципе говоря, она была незаконнорожденной — и это в те времена, когда общество решительно и без колебаний клеймило такого рода случаи. Вплоть до самого конца жизни и даже через много лет после того, как она открыто призналась в том, что родилась в результате внебрачной связи, Мэрилин Монро принимала свою участь нагулянного ребенка, бастарда, с полным достоинства унижением. В общем не особенно важно, действительно ли Норма Джин пыталась связаться с мужчиной, о котором говорила, что тот является ее отцом; с таким же успехом это могло быть одним из ее наиболее убедительных и впечатляющих представлений. Но знаменательным является тот факт, что в некоторых ситуациях, когда Норма Джин опасалась оказаться брошенной, она тут же «звонила отцу». Независимо от того, скрывалась ли за этой манерой поведения истина или нет, такая тактика приносила результат: Норме приходилось напоминать окружающим о своем потерянном детстве, о страшной пустоте в ее прошлой жизни, о том отвержении, которое навсегда нанесло ее чувствам неизлечимую рану. «Утешьте меня», — словно бы говорила она каждым своим жестом, и это давало эффект.

«Будучи особой рассудительной, — вспоминал Доухерти, — она, конечно же, знала и понимала, что я обязан вернуться на службу и уехать за океан... но мой отъезд сочла очередным актом отвержения». Однако вспыхнувшее было чувство одиночества и недоуменного замешательства длилось недолго, и вскоре после повторного убытия Джима на Тихоокеанский фронт Норма Джин в том же январе 1945 года бросила работу в самолетной фирме. Причина состояла в том, что она увидела для себя шанс начать совершенно новую жизнь.

Предыдущей осенью, после возвращения из своего путешествия по стране, когда Норма Джин благополучно занималась проверкой и прочими манипуляциями с парашютами, на их фабрику прибыла команда киношников из Первой армейской киностудии. Им поставили задачу снять на пленку женщин, работающих для нужд укрепления обороноспособности страны на разных ответственных рабочих местах, в том числе — у сборочного конвейера. Однако результат не должен был выглядеть как типичные документальные кадры утомленных девушек в рабочих комбинезонах. «Моменталисты», то есть любители кратких зарисовок и моментальных снимков, как иногда называют в Америке фото- и кинооператоров-документалистов, должны были вернуться с материалами, пригодными как для армейских, так и для обычных коммерческих журналов: с отличными фотографиями и несколькими короткими киносюжетами (без звука). Съемке подлежали наиболее привлекательные молодые женщины, которым следовало тщательно и вдумчиво придать такие позы, чтобы ясно показать зрителю, что самые симпатичные из них не просто завалены работой, но одновременно являются неутомимо вкалывающими патриотками.

В прибывшей группе кинематографистов оказался двадцатипятилетний Дэвид Коновер. Его встреча с Нормой Джин, имевшая место в конце 1944 года, была описана ею в письме к Грейс, датированном 4 июня 1945 года[80]:

...Прежде всего [фотографы] вытащили меня оттуда и начали делать мои снимки... Все при этом спрашивали, где я, черт побери, пряталась раньше... Они сфотографировали меня кучу раз, отсняли в нескольких сюжетах, а некоторые пытались назначить свидание и т. п. (разумеется, я всем отказала)... Когда сеанс съемок закончился, один капрал по фамилии Дэвид Коновер сказал, что хотел бы сделать несколько моих цветных фото. У него была фотостудия на «пятачке» [бульвара] Сансет. Он говорил, что в случае моего согласия решит с заводским начальством все вопросы, так что я ответила «о-кей». Мне было сказано, как одеться, накраситься и т. п., и на протяжении следующих нескольких недель я ему многократно позировала... По его словам, все снимки вышли великолепно. Он добавил также, что мне любой ценой нужно стать профессиональной фотомоделью... что я прекрасно получаюсь на фотографиях и что он хотел бы сделать намного больше моих фотоснимков. Еще он рассказал, что знает множество людей, с которыми хотел бы меня познакомить.