Я ему ответила, что вряд ли смогу с ним всерьез работать, пока здесь находится Джим, а он на это заметил, что готов подождать, и поэтому я в любой момент жду от него известия.

Это ужасно милый человек, он женат, и нас связывают исключительно деловые отношения, что меня вполне устраивает. Похоже, и Джиму пришлась по душе мысль, чтобы я стала моделью, так что я довольна.

Весной 1945 года Норма Джин быстро зарабатывала славу идеальной фотомодели. Охотно готовая к сотрудничеству, старательная, доброжелательная, она встряхивала своими кудрявыми светло-каштановыми волосами, бросала голубовато-зелеными глазами искрометные взгляды, лучезарно улыбалась и, не моргая, всматривалась в объектив камеры, а также вполне охотно и с готовностью принимала даже самые странные и неожиданные позы, не выказывая при этом ни усталости, ни стеснительности.

У Коновера и других фоторепортеров складывалось впечатление, что непосредственно за мгновение перед щелчком затвора или перемоткой пленки в Норме Джин пробуждалось нечто смелое и полное жизни. Это выглядело похожим на флирт с камерой — словно бы Норма Джин обращалась к анонимным поклонникам, давая им максимум возможного и завоевывая тем самым новых обожателей, как это бывало в ее детских мечтаниях. Стоя перед нацеленным на нее объективом, она училась тому, как запечатлеть в нем свой блеск.

«У нее было очень выразительное лицо, — сказал много лет спустя Коновер, — в нем сочеталась нежная тонкость с поразительной подвижностью». Ему была неизвестна никакая другая модель, так критически настроенная по отношению к себе, равно как и такая, которая бы столь же вдумчиво анализировала каждый фотоснимок, каждый негатив или отпечатанный кадр, выискивая, выслеживая и чуть ли не вынюхивая свою малейшую промашку. «Что тут со мной приключилось?» — частенько спрашивала она, или: «Это ужасно! И что же я сделала плохо?» Можно догадаться, что ее разочаровывало все, что не дотягивало до идеала, поскольку в определенном смысле Норма Джин продолжала оценивать саму себя в соответствии с воспитательными методами семейства Болендеров, которые настраивали своих питомцев на стремление к совершенству, а также с теми принципами, которые вбивала в нее Грейс, имея целью сделать из нее великую кинозвезду. Искренняя, заботящаяся о своем внешнем облике, охотно задающая детальные вопросы о кинокамере, освещении, различных видах кинопленки и так далее, Норма Джин Доухерти стремилась производить как можно лучшее впечатление и настоятельно подчеркивала свою чувственность. Свитерок, который она носила, был на номер или на два мал по сравнению с ее далекими от худобы формами (91,5-61-86,5 сантиметров в августе 1945 года), а полосатые, одетые крест-накрест шлейки, прижимавшие рубашку к телу, должны были выгодно подчеркивать ее ядреный, сочный бюст (который она, кроме всего, делала еще выше с помощью соответствующего бюстгальтера).

С июня и до середины лета 1945 года Дэвид Коновер делал снимки Нормы Джин Доухерти, разъезжая с ней по всей Калифорнии — от Барстоу до Риверсайда, от Долины Смерти до Бейкерсфилда. Некоторые из его работ были использованы в армейских публикациях, другие он подарил своей фотомодели. Ранней осенью события стали немного усложняться.

Прежде всего, Этель осудила поведение невестки: девушка просто таскается с молодыми фотографами вроде Коновера — так звучал ее приговор. «Мамочка малость разозлилась, когда заметила, что моя жена действует коварно», — признал позднее Джим. Этель жаловалась, что стремление Нормы Джин к профессии фотомодели не пристало замужней женщине, которая вскоре, после возвращения Джима из армии, должна стать матерью. Доухерти-маме не нравилась также независимая светская жизнь девушки. Тем летом венгерский актер Эрик Фельдари сопровождал Норму Джин на голливудский прием, происходивший в саду с бассейном вокруг дома актера Роберта Стэка[81]. «На ней был белый купальный наряд, — вспоминал потом Стэк, — который она весьма мило заполняла собою... Помню, мне она показалась несмелой и словно бы немного отсутствующей. Я всячески старался быть с ней гостеприимным, но всякий раз, когда я спрашивал, не нужно ли ей чего-либо, она неизменно отвечала: "Нет, всё в порядке"».

В конце концов Норме Джин надоели полные осуждения взгляды Этель, и она перебралась обратно на Небраска-авеню, в западную часть Лос-Анджелеса, где расположилась в нижней части двухквартирного особнячка Аны Лоуэр. Джим наверняка получал от матери весточки о развитии новых интересов жены, поскольку он писал Норме Джин, что «все эти дела с позированием — чудесная штука, но после того, как я вернусь из армии, у тебя появится полноценная семья и тебе придется остепениться. Ты можешь делать только одну карьеру, женщина не должна находиться в двух местах одновременно». Ее же письма Джиму, которые перед этим отправлялись из Лос-Анджелеса столь часто, в этот период стали куда более редкими; Норма Джин считала свой брак фактически утратившим силу, черты характера мужа и его ожидания применительно к ней — вредными для ее набирающей обороты карьеры, а его позицию по отношению к ней — отталкивающей. «Если говорить обо мне, — сказала она одной подруге десять лет спустя, — это означало, что наш брак попал в трудную ситуацию. Коль ты кого-то любишь, разве тебе не хочется, чтобы этот человек был счастлив? Чтобы он занимался делом, которое ему нравится и которое у него хорошо получается? Единственное, чего я хотела, — узнать, кто же я такая. Джим думал, что ему это известно, и считал, что мне полагается быть всем довольной. Но я не была. Этот брак закончился намного раньше, чем закончилась война».

Доказательством тому, в соответствии со словами Коновера, является их короткий, но страстный роман летом 1945 года. Единственным свидетелем этого события был сам Коновер, а поскольку его книга состоит из припомнившихся ему бесед, чудом воспроизведенных по прошествии тридцати лет, то просто невозможно верить всем его словам. Тем более что автор приводит ошибочную хронологию событий и совершенно безосновательно приписывает лукавому голосу Нормы Джин козни и притязания совратительницы: «Давай сделаем то, что напрашивается само собой», — якобы прошептала она. «И мы сделали это», — несмело дополняет Коновер.

Очередной поворот событий наступил 2 августа 1945 года, когда (в результате уговоров Коновера и еще одного фотографа) Норма Джин обратилась с просьбой принять ее в агентство «Синяя книга». В Голливуде имелись тысячи девушек, которые хотели стать фотомоделями или манекенщицами, и ровно столько же моделей, которые жаждали сделать карьеру звезд экрана. Будучи одним из десятков агентств, организованных с целью удовлетворить подобные устремления, «Синяя книга» принадлежала Эммелайн Снивели. Это была низенькая, достопочтенная и честная англичанка, которой было много за сорок и которая всегда носила шляпку. Вместе с семидесятилетней матерью Эммой она вела свой непростой бизнес, своеобразным способом сочетая подозрительность с чувством юмора и решая все вопросы, как говорится, «в белых перчатках» и с большой проницательностью. При этом она демонстрировала циничный реализм по отношению к моральным и финансовым угрозам, присущим жизни моделей. Поведение в соответствии с этикетом Старого Света, что было редкостью в Лос-Анджелесе, не особо заботящемся о соблюдении светских норм, делало из Эммы и Эммелайн Снивели женщин, словно бы живьем сошедших со страниц диккенсовского «Николаса Никльби».