ведая любви родителя, только в строгости и был счастлив, когда меня хоть в малом похвалят. Теперь я есть у тебя, Катэ, и есть тетушка, она величественная, но и милосердная с большим сердцем, - говорил я, чуть ли не роняя скупую слезу, а в воображении представилось это «большое сердце» Елизаветы внушительного размера, размера так пятого точно.

Да, я играл, но лишь от части, по мере произношения своих слов, с обязательным упоминанием о благодетелях тетушки, я и сам начинал во все сказанное верить, но эти дворцовые правила заставляют вести себя лицемерно, наиграно. Между тем, как это ни странно прозвучит, моя жена начинала мне все больше нравиться. Вот это проявление эмоций, первая действительно семейная ссора, все говорило, что мы становимся более близкими. Допустить истерику в присутствии стороннего человека Екатерина не могла.

- Прости, Петр, но я завсегда была подле матери, во все вояжи она брала меня с измальства, а тут ее рядом нет, - Екатерина достала платок и вытирала влажные глаза.

- Ее Величество императрица Всероссийская Елизавета, - прокричали в коридоре, причем там никого не было и «сигнализация» могла быть только от свиты самой тетушки.

Какая женщина! Восхищался я, наблюдая метаморфозы, которым подверглась моя жена. Из плаксивой девочки она молниеносно превращалась в Великую княгиню, менялось лицо, на которое приклеивалась услужливая улыбка, расправлялись плечи, приподнимался подбородок.

В комнату, где я, прервав свою тренировку, успокаивал жену, которой даже не дали попрощаться с ее матерью, а Катэ, вопреки всему, была привязана неимоверно к матери, ворвался ураган. И имя сей стихии – Елизавета Петровна. Императрица часто, особенно на эмоциях, ходила очень быстро, совершая широкие шаги, так, что придворным приходилось совершать перебежки трусцой. Вот и сейчас она быстрыми, широкими шагами, опираясь, в подражании Петру Великому, на массивную трость, вошла в комнату.

- Ваше Величество! – мы с Екатериной церемонно выказали приветственное почтение: я поклоном головы, жена – глубоким книксеном.

- Чада мои! – воскликнула императрица и стала лобызать нас, целуя то в щеки, то в лоб, мы же, дождавшись момента, поцеловали запястья рук тетушки. – Дозволяю Вам поступать, как вольно, но ведайте, что присмотр будет, может быть и иначе, коли непотребства чинить станете. Тебе, милая, ставлю запрет на переписку с Иоганной и не родней, сама ведаешь, что не права твоя мать. Тебе, Петруша, коли вольности ищешь и становишься мужем – погасить долги твоей жены и ее матери. И чтобы до конца года со всеми кредиторами рассчитался, коли муж разумный, отвечай за жену.

- Да, тетушка, все справедливо! – не стал я возражать, но внутри передернуло, так как боялся даже думать о тех умопомрачительных долгах тещи и сильно меньшие жены.

- Проси, что хочешь для дел твоих, но денег болей не дам, ни рубля, ни ефимки. У кредиторов станешь брать – под замок посажу, - продолжала фонтанировать императрица, да так эмоционально и громко, что подтянувшаяся следом свита из приближенных сановников понурила головы.

- Миниха Бернарда в учителя дай мне, Воронежский полк, дабы на его основе новое воинство готовить и волю в привлечении людей, - выпалил я и сам ужаснулся своему безрассудству, но настолько медленно получалось что-то решать, что хотелось форсировать события. Сонное правление Елизаветы, очень медленно что-либо происходит.

- Воронежский полк не против я отдать, не понимаю, отчего они, мог и ингерманландцев взять, да твои голштинцы, как я знаю, прибудут, но то воля твоя, - медленно, приглушенно говорила Императрица, обдумывая, видимо другое – зачем мне Миних.

На контрасте с предыдущим громом, такой тон показался могильным, так что присутствующие еще больше вжали головы в плечи, единственная Екатерина с большим удивлением посмотрела на меня, нарушая придворные негласные правила направлять внимание только на государыню.

- Зачем тебе Бернард Христоф Миних, может, еще и Эрнста Бирона вернуть хочешь? Немцев засилье возродить желаешь? – спросила Елизавета жутковатым тоном, не предвещающим ничего хорошего.

- Бирона не надо, пусть он и мог бы стать добрым заводчиком коней для войска. Миниха хочу поставить подле себя, дабы учил фортеции, ты же, государыня, ведаешь, что я способен к этому, так же может понадобиться и его опыт в потешных полках, - спокойно, выдерживая прессинг, ответил я.

- Миниха в потешные генералы? А-ха-ха! – разразилась громоподобным смехом императрица.

- Он станет русским, может православие и не примет, но России служить станет честно. А коли не принесет Вам, тетушка, присягу честью и на Евангелии, то гнать стану в шею, - подкрепил я свою просьбу еще одним аргументом и еще решил добавить. – Хочу опыт его неудач в Крыму принять и не допустить боле, требовать можно, чтобы он не имел сношений при дворе, пока не докажет своей преданности ревностною службой, ни к кому из высшего общества его Христофора Антоновича не пущу. И за любую хулу на тебя, тетушка, самолично заколю шпагой.

- Алексей Петрович, - обратилась Елизавета, после долгой паузы, к Бестужеву, при этом я выдерживал ее жесткий взгляд. – Пошли за Бернхардом и под конвоем, но без насилия, привези Миниха. Он уже писал мне много, просил простить, говорил, что был только предан слову и присяге, потому и не стал рядом со мной. Пусть будет потешным генералом. С понижением в генерал-майоры. И, коли свою спесь уймет, и пойдет на такие условия, я еще подумаю. А почему, Петр Федорович, все же Воронежский пехотный полк? Почему не лебгвардейский, или Преображенцы, где ты, Петруша, полковником, или какой иной полк?

- Тетушка, воронежцами командует Петр Румянцев, он добрый командир, - ответил я.

- Ха-ха-ха! Вновь разразилась смехом императрица. Это Петр Александрович – то добрый командир? Это горе почтенной семье и слезы Марии – матери его! В полковника я его произвела за вести о мире со шведами, что он принес, да протекцией его почтенного отца, да моей статс-дамы Румянцевой. А этот ахальник нагой через весь Петербург к мужним девицам бегает, позорит фамилию, - императрица вновь залилась смехом, вспомнив, как красочно ей рассказывали про похождения двадцатилетнего Петра Румянцева, который уже полковник без существенных подвигов на войне. Отсюда и отношение к Петру Александровичу, как к баловню судьбы, незаслуживающего благосклонности и важного дела.

- Дозволь, тетушка, вижу я его добрым и дерзким командиром, что еще ворагам нашим холку чистить станет сильно, - настаивал я на своем.

- Говори с ним, решай сам, - императрица вытерла платком глаза и громко