перед еще таким молодым и уже столь совершенным печатным искусством, подготовил подробное описание печатного станка и работы печатника, чтобы можно было обратиться к его трактату, если вдруг это бесценное ремесло погибнет в результате военных действий или иных каких-нибудь бедствий. Однако едва ли следует опасаться, что когда-либо придется воспользоваться этой мерой предосторожности: бедствия войны побуждают скорее к обратному.

Изменения в оценке основных добродетелей

Оставим на время вопрос о шансах на возрождение культуры в области эстетического и вернемся к прогнозам относительно культуры вообще. Если подлинный прогресс действительно состоит в росте Любви и гуманности, с чем мы, безусловно, согласны, тогда наш мир, по всей вероятности, отстоит бесконечно далеко от прогресса. Сейчас война вновь повсюду посеяла пагубные семена ненависти и мстительности, гораздо более страшные, чем какая-либо война до этого. И именно сейчас должна была бы завоевывать себе почву высочайшая из всех христианских добродетелей? Именно сейчас должно было бы отступить желание побеждать и завоевывать, перестав быть доминантой общественной жизни, притом что нравственный базис, необходимый для выполнения этого требования, все еще не заложен, не говоря уже о наличии воли, способной обеспечить все это? Невозможно поверить в такой духовный переворот, в такое изменение человека в его глубочайшей сущности.

Но нельзя ли предположить возможность или хотя бы допустить вероятность некоторого улучшения, если устремить свой взгляд не столь высоко? Задолго до того, как христианство провозгласило триаду веры, надежды, любви, которые позднее были названы тремя теологическими, или (при несколько гибридном словообразовании) теологальными, добродетелями, греческий дух задал ряд из четырех добродетелей, которые в христианском учении приобрели наименование кардинальных.

Этими четырьмя главными добродетелями, не касаясь незначительных вариаций, были названы fortitudo, iustitia, temperantia, prudentia [стойкость, справедливость, умеренность, благоразумие]. Их значения не совсем легко полностью передать по-нидерландски, особенно это относится к терминам fortitudo и prudentia. И не нужно с пренебрежением спрашивать: что говорят нам эти старые абстракции, эти общие понятия давно ушедшего мира идей? Ведь для подобных вещей у нас есть такая наука, как психология! – Уже более сорока лет я придерживаюсь убеждения, и его неоднократно высказывал, что все эти перечни добродетелей и пороков, не важно, насчитывают ли тех и других семь или восемь, обозначают один из наших ценнейших мыслительных инструментов – сегодня, как и две тысячи лет назад, – для постижения всего, относящегося к человеческой душе и морали.

Что касается вышеупомянутого ряда главных добродетелей, не может не привлечь внимания примечательное различие в почитании, которого удостаивались отдельные члены ряда в различные культурные периоды. Fortitudo всегда высоко почиталась, и это продолжало оставаться без изменений. Да и как могло быть иначе? Самомнение всегда побуждало человека ставить себе в заслугу собственные силу и мужество. Ведь само понятие добродетели, в этическом смысле, исходило из почитания телесной силы и мужества как самых благородных и великолепных человеческих качеств. Эпохи высокой культуры, языческие или христианские, всегда понимали fortitudo как духовную силу, как энергию, направленную на достижение высшего, как стойкость в страдании и несчастье. И только в наше время в определенных слоях грубое почитание действия самого по себе, независимо от его нравственной сути, тупо и нагло пытается занять место, которое по праву занимала старинная добродетель fortitudo – virtus102* у древних римлян.

Вторая из четырех главных добродетелей, iustitia, справедливость, будучи непосредственного причастна Божественному, занимала, пожалуй, наивысшее место. Справедливость как добродетель, как идеал, как понятие – в теории – никогда не отрицалась, пусть бы она постоянно и нарушалась. И лишь это злосчастное поколение, которому даже простейший смысл слова право уже недоступен, осмелилось право, а с ним вместе и справедливость, подчинить коллективным интересам одного народа, в его ограниченности и во времени, и в том, что касается его идеалов.

Менее явно обрисованы и описаны были две другие главные добродетели: temperantia [умеренность] и prudentia [благоразумие]. Требовалось иметь невозмутимость и гармоничное равновесие духа, чтобы соблюдению меры, срединности, воздержанности придавать характер высокой добродетели. Греческий дух знал невозмутимость, гармонию; и μεσóτης [середина], temperantia, не вызывала сомнений. Хотя христианство во многом было склонно указывать именно на крайность как на идеал, далекий от безопасной середины, μηδὲν ἅγαν, умеренности, тем не менее и христианское мышление отводило более чем достойное место понятию temperantia как одной из главных добродетелей. Не случайно, что именно там, где христианский идеал впервые приближается к миру и смешивается с мирским чувством, а именно в придворной поэзии миннезингеров, temperantia возвышается до степени высочайшего жизненного идеала: mesura провансальских поэтов, mâze немецкого миннезанга103*. Тот, кто хорошо знаком с Ренессансом и ищет его суть не только в семействе Борджа или у Бенвенуто Челлини, знает, что Ренессанс также, при всей чрезмерности Микеланджело, Рабле или Парацельса, восторженно почитал добродетель умеренности. Лишь с появлением романтизма во второй половине XVIII в. temperantia как главная добродетель встречает пренебрежение. Начиная с Байрона, Ницше и вплоть до сегодняшнего дня нам внушают со всех сторон, что умеренность – добродетель малодушных и идеал обывателей.

Ныне пренебрежение испытывает также и последняя из четверки – prudentia. Σωφροσίνη, здравомыслие, благоразумие, рассудительность, предусмотрительность – все это было хорошо для XVIII в., вновь стало хорошо для либерализма XIX в., но ведь это банальная, буржуазная добродетель – выбросить ее вон!

Буржуа

Сделаем теперь несколько шагов в сторону, это понадобится нам для дальнейшего рассуждения. Обратим внимание на постепенное обесценение понятия буржуазный. Для греков πολίτης, для римлян civis [гражданин] всегда оставались почетными званиями. Как случилось, что продолжения этих понятий: burgensis, бюргер, горожанин в Средневековье, bourgeois во Франции – так рано приобрели уничижительный оттенок, а носитель этого имени стал предметом поношения для представителей других классов? Это произошло в первую очередь из-за того, что во времена Средневековья человек не обладал и не мог обладать тем политическим чувством, которое породило античные понятия πολίτεία, civitas и civilitas, бывшие исходным пунктом и ставшие завершением того, что мы теперь называем культурой. Люди Средневековья видели бюргера лишь в незначительности его городской замкнутости и непритязательности его ремесла или торговли. Кроме того, у человека Средневековья сословное презрение и сословная зависть проявлялись сильнее, чем подобные чувства в Античности. Прежде всего бюргер не принадлежал к людям благородного звания. И низшие, и высшие его ненавидели, презирали и завидовали ему, ибо презрение и зависть всегда идут рука об руку. Стоило бюргеру разбогатеть, как он сразу же начинал разыгрывать из себя дворянина и становился посмешищем. Тип bourgeois-gentilhomme [мещанина во дворянстве] на самом деле не так уж необходимо искать у Мольера, – этот тип был