известен с тех пор, как существовал сам буржуа. Для высших сословий буржуа предстает человеком неполноценным. Образ буржуа порожден завистью окружающих.

Затем, независимо от классического восхваления положения гражданина, где раньше, где позже, приходит время высокой оценки его общественной пользы и одновременно с этим – теоретически малой ценности сословных различий вообще. Гражданин начинает вызывать уважение, гражданское чувство приобретает оттенок гражданственности в самом лучшем смысле этого слова. Bourgeois на какое-то время исчезает в citoyen [гражданине].

И вот в XIX в. происходит новый поворот в эмоциональном восприятии этого слова. И социалистический, и романтический идеал возлагают проклятие века на буржуазность. Буржуа становится воплощением всех общественных зол. Вот кто из подлой корысти поддерживает несправедливость и неравенство во всем мире. Долой буржуа! Из этой новой химеры, продукта зависти прочих, вкупе с мудростью улицы, прежде всего Карл Маркс выковал то отравленное оружие, с помощью которого в России вырвавшийся на волю плебс, смешанный с элементами подхваченной вихрем интеллигенции, вскоре уже смог выкорчевать высшие классы великого и талантливого народа под исторически нелепым именем буржуазии.

Не следовало ли бы, возвращаясь к нашим четырем главным добродетелям и взяв две последние из этого ряда, temperantia [умеренность] и prudentia [благоразумие], считать задачей предстоящего времени вернуть им обеим почитание, которым они пользовались с древности и до недавнего прошлого как благородные и необходимые качества жизни человека и общества?

Постепенно в нашем анализе мы приблизились к пункту, в котором следует попытаться дать более или менее позитивный ответ на вопрос о возрождении нашей культуры: что можем мы, живущие ныне, или те, которые будут жить непосредственно после нас, сделать для выздоровления культуры от опаснейшей из всех когда-либо поражавших ее болезней, грозящей ей полным уничтожением?

Уже более двадцати лет назад18, пока еще вскользь и расплывчато, я высказал убеждение, которое только укрепилось с годами, а именно что наша культура, чтобы быть здоровой настолько, насколько это вообще возможно для человеческой культуры, должна начать процесс опрощения, самоограничения, отрезвления, добровольного отказа от многих лишних деталей, от излишней утонченности и чрезмерного анализирования, которые грозят ее задушить. Доводы в очерке In de Schaduwen van Morgen [Тени завтрашнего дня], вышедшем в 1935 г., так или иначе опирались на эти мысли. Впоследствии я вернулся к ним в лекции, которая должна была быть прочитана по приглашению Австрийского союза культуры в мае 1938 г. Она была задумана в качестве заключительной в цикле на тему Человек между вчера и завтра; лекции должны были читать представители разных стран. Для завершения цикла мне была предложена тема Der Mensch und die Kultur [Человек и культура]. События апреля 1938 г.104* сорвали все эти планы, и мой доклад, законченный в марте, появился, как это и было предусмотрено ранее, в серии Ausblike [Перспективы], в издательстве Bermann-Fischer в Стокгольме.

Выздоровление культуры через самоограничение и сдерживание?

Предварительный вывод из сказанного сводится к тому, что картина состояния культуры в ближайшем будущем являет мало просветов. Вновь мы вынуждены прийти к заключению, что почва для скорейшего возрождения культуры еще не готова. Она была столь же мало готова к этому накануне 1939 г., но сейчас мир кажется дальше, чем когда бы то ни было, от выполнения основных условий создания общежительства, которое заслуживало бы право носить это имя. Более четырех лет войны затмили образ всеобщей человеческой культуры, который как идеал все еще стоит перед нашим взором, и превратили его в уродливое пятно; и слова Данте о необходимости humana civilitas звучат горькой насмешкой. Война, провозглашенная своими яростными приспешниками как тотальная105*, ведется не только в невиданных доселе масштабах, не только средствами более опустошительными, чем когда-либо ранее, но и с такой степенью духовного ожесточения, как никакие самые ужасные войны прошлого времени. Вот чем благословили нас чудеса развития техники! Еще и старая ненависть не угасла, как новая жгучая ненависть накапливается повсюду. И из подобного материала наш бедный мир, то есть люди, которые его заполняют, должен выстроить новую культуру, – это бедное человечество, которое никогда не сможет отказаться от своего горячего желания мира, свободы и человечности!

Отдельный человек, носитель культуры, которую он впитывает и с которой срастается за время от колыбели и до могилы, чаще всего не так уж и плох. По своей сути он таков, каким был всегда: незначителен и тщеславен, но и весьма проницателен, с некоторой склонностью к добру и чудовищным самомнением, и вовсе не редко порядочен, смел, честен и верен. Но вот как член некоей общности, коллектива он большей частью заметно хуже, ибо именно коллектив освобождает его от решений, подсказываемых собственной совестью. Ибо другие уже подумали за него, приняли решение и предписали ему его линию поведения. Чем более горячо почитает он свою общность, тем более неограниченно он ей служит и подчиняется и тем легче он впадает в пороки, которые всем нам присущи: жестокость, нетерпимость, сентиментальность и наглость. Очень многое зависит от высоты и чистоты коллективного идеала, которым живет данная общность.

Мы уже обращались к культуре в ее нынешнем состоянии кризиса и вырождения, правда не вдаваясь в подробности, и мы знаем: она богаче и мощнее, чем когда-либо ранее, но ей не хватает собственного, подлинного и благородного стиля, ей недостает целостности души и духа, ей не хватает стойкого доверия к ее собственной прочности, ей не хватает гармонии, достоинства и возвышенного покоя. Она сгибается под свинцовой тяжестью обманов и ложных посулов, как никогда ранее.

Выше мы уже говорили, что наше сегодняшнее представление о культуре, в ее безмерном объеме, уже более не отвечает тому изящному понятию культуры, каким его представлял себе Буркхардт: в благородной триаде с государством и религией, как свободную функцию общества, как одно из трех светил, каждое из которых движется по свой собственной орбите на небесной тверди истории. Хотя мы все еще склонны видеть сущность культуры главным образом в духовных, и особенно в эстетических, достижениях, собственное словоупотребление постоянно навязывает нам более широкое и более приземленное представление о культуре. К неопределенности и расплывчатости понятия культуры нет смысла возвращаться еще раз. Мы принимаем его таким, каким оно нам предоставлено, прекрасно сознавая вообще недостаточность наших средств выражения.

Попробуйте-ка ответить на вопрос, что именно вы считаете наиболее существенным для культуры. Представьте себе, что культура распалась на части, но вы лично можете, как на пожаре, спасти что-то одно из сокровищ культуры. Что же вы выберете? Чудодейственный арсенал современной техники и нынешних средств сообщения? Прекрасно, но тогда вы совершеннейший варвар, даже если вы