неуспех в науках или малейшую детскую шалость отец сек его лозою нещадно. Впрочем, снисхождения он не имел даже к матери его… Желая избавить сына от сурового отцовского обращения, она отдала его в корпус… Рылеев был пылкий, славолюбивый и в высшей степени предприимчивый сорванец. Беспрестанно повторяемые наказания так освоили его с ними, что он переносил их с необыкновенным хладнокровием и стоицизмом. Часто случалось, что вину товарищей он принимал на себя и сознавался в проступках, сделанных другими… Он был зачинщиком всех заговоров против учителей и офицеров». (Кропотов, 1980, с. 8—10.)

«Одаренный необычайною живостью характера и саркастическим складом ума, Кондратий Федорович не оставлял никого в покое: писал на всех сатиры и пасквили, быстро расходившиеся по рукам, и вооружил тем самым против себя все русское общество Дрездена, которое, выведенное наконец из терпения, жаловалось на него князю Репнину, прося избавить от злого насмешника…» (Фелькнер, 1980, с. 23.)

«…Любил и выпить. Если же попадало в голову лишнее, то делался многоречив, начинал витийствовать, декла-мировать; ода “Бо^”, “Водопад” и “Вельможа” Державина сейчас являлись на сцену; а иногда, увлекшись спором, выходил из себя и делался несносным, потому что ни с чьим мнением никогда не хотел согласиться, ставя свои суждения выше всего… “Для меня решительно все равно, какою бы смертью ни умереть, хотя бы быть повешенным; но знаю и твердо убежден, что имя мое займет в истории несколько страниц!” Вот правила, мысли и убеждения, коими постоянно руководствовался Рылеев, в особенности последнее время, находясь еще на службе, т. е. по день подания им прошения об увольнения в отставку в 818 году в декабре месяце. Будучи в таком настроении, нельзя было не заметить, что большая часть его помышлений клонилась к безумию: чтобы передать имя свое потомству, он заранее обрек себя на все смерти!» (Косовский, 1980, с. 36–37.)

«Известно мне: погибель ждет / Того, кто первый восстает / На утеснителей народа, — / Судьба меня уж обрекла, / Но где, скажи, когда была / Без жертв искуплена свобода?» (К.Ф. Рылеев?)

«Многие из заговорщиков изменили данному слову и не явились на Сенатскую площадь… Рылеев недолго был там и, видя полный неуспех задуманного дела, “увидал безначалие и неустройство”, как показал он впоследствии своим судьям, и мрачный и, опечаленный вернулся домой. Надежда на успех вооруженного восстания разлетелась, — и Рылеев сидел дома, погруженный в тупую апатию, ничего не предпринимая. Ночью он был арестован…» (Лернер, 1918, с. 692.)

«И в крепости он сочинял стихи, накалывая их иглой на кленовые листы и пересылая через сторожа к Е.П. Оболенскому324». (Мазаев М., CD Брокгауз и Ефрон.)

«В историческом семнадцатом каземате Алексеевского равелина, выявляя, очевидно, сущность всей своей жизни и всей своей души, писал он тогда: “Мне тошно здесь, как на чужбине! / Когда я сброшу жизнь мою?”» (Айхенвальд, 1998, т. 1, с. 55.)

Личность К.Ф. Рылеева чем-то напоминает Михаила Лермонтова. Если отбросить чрезмерную политизированность и несравненно меньшую одаренность Рылеева, то останется весьма схожее «ядро личности»: та же неудовлетворенность всем и всеми, тоже недоброе отношение к окружающим, та же убежденность з своей особой избранности, то же подсознательное, а зачастую и вполне осознанное стремление к самонаказанию и к его крайнему выражению — смерти. У Рылеева и Лермонтова примерно одинаковый возраст и способ гибели. Можно даже сказать, что оба постоянно «напрашивались» на наказание — дуэль с государственной машиной или дуэли с частными лицами — разница, в сущности, невелика: и в первом, и во втором случаях смертельный исход весьма вероятен. Он и случился.

С

САВОНАРОЛА (Savonarola) ДЖИРОЛАМО (1452–1498), флорентийский религиозный и политический деятель, проповедник; реформатор эпохи Возрождения, поэт. Отлучен от церкви и казнен.

«Ребенок был не особенно красив, не отличался ни детской веселостью, ни детской беспечностью; серьезный, вдумчивый, сосредоточенный, он не был ни для кого интересен». (Шеллер, 1993, с. 151.)

«С детства будущий “пророк” был мечтателем, любил уходить в себя… Душевная буря, бывшая следствием неразделенной любви, впервые породила в нем мысль о монашестве. Он бросил занятия медициной, которым никогда не отдавался с увлечением, тайком ушел в Болонью и там поступил в доминиканский монастырь». (Дживеле-говА.К, ЭСГранат, т. 37, с. 32.)

«И как смешон показался им этот появившийся на кафедре в церкви Сан

Лоренцо тщедушный проповедник с его едва слышным сиповатым голосом, с его неуклюжими манерами, с его провинциальным наречием, с его порой грубыми и чисто народными выражениями! <…> но Савонарола верил теперь в свое призвание до того, что у него уже начались видения, ободрявшие его идти избранным путем». (Шеллер, 1993, с. 160–161.)

«В 1492 г. с Савонаролой случился припадок галлюцинации во время самого произнесения проповеди: он увидел меч с надписью: “Gladius Domini super terram” (“Меч Бога на земле”), который вдруг обратился клинком вниз, причем небо омрачилось, с него посыпались мечи, стрелы, искры и земля показалась ему обреченной на жертву голода и чумы. С тех пор он начал предсказывать появление этого последнего бича, и через несколько времени пророчество его действительно исполнилось». (Топорков, 1912, с. 138.)

«Явно харизматическая личность, Савонарола обладал “комплексом гения”… Это был некрасивый человек с горбатым орлиным носом, крупными, плотно сжатыми губами, большим, изрезанным морщинами лбом, всегда горящими неземным светом глазами, лицо которого не могло не приковывать к себе взора, — гипнотически действующее на окружающих, надолго задерживающее на себе внимание несовместимым сочетанием бессилия и воли… К этому времени он уже был окончательно призван, у него уже были видения, сам Бог направлял его по избранному пути». (Гарин, 1994-6, с. 52, 57.)

«Что-то роковое было всегда в судьбе Савонаролы, как это ясно видно из всего рассказа о его жизни: не сам он выдвинулся в свет из монастырской кельи, где искал успокоения, где хотел быть чернорабочим; не сам он вмешался в политическую деятельность, превратившись из простого проповедника в человека, предписывающего законы; не сам он стремился продолжать свою проповедь в тяжелые минуты, когда его требовал на кафедру народ, а встревоженная смутой сеньория заставляла проповедовать для усмирения». (Шеллер, 1993, с. 205.)

«Успех его был неслыханный. Веселая, легкомысленная Флоренция стала неузнаваема. Затихли звуки музыки и песен, исчезли с улиц процессии и потешные огни. Зазвучали скучные, монотонные церковные гимны, загорелись очистительные костры, на которые сносились отовсюду “суеты”, т. е. предметы светского обихода и мирской культуры: маски, роскошные одежды, непристойные