— Каролина… — произнесла Елена, — припоминая, — Каролина, как вы сказали?..

— Собаньская. Пройдут годы, ей стукнет пятьдесят шесть, когда она выйдет замуж за человека четырнадцатью годами моложе ее, француза, и тот посвятит ей тоже сонеты, как и Мицкевич, и даже через двадцать лет продолжит воспевать в своих пылких стихах — по сути, старуху! Что же сказать о молодой Каролине Собаньской? — о ее неизменной красоте в пору сотрудничества ее с тогдашними российскими спецслужбами? Чувственная, неуемная, сластолюбивая Каролина! Как манят чресла твои! Твоя белая грудь!.. Это она, помнишь, Елена, это она свела с ума Пушкина! Помнишь? «Я вас любил: любовь еще, быть может, в душе моей…» Это ей, ей!.. Он обладал ею! А Мицкевич? И он тоже!.. «Я хочу целовать, целовать, целовать…» Вот как писал Мицкевич! Целовать — иступленно!.. И я понимаю его. Потому что я видел портрет Каролины, Елена. И она похожа на вас!

— Ах! — вырвалось у Елены.

Я схватил ее другую руку — правую — и крепко сжал.

— Елена, Леночка, будь! Будь моим товарищем в путешествии по Крыму! У меня катер! Хочешь — яхту! У меня сумасшедшие связи! Мы отправляемся завтра же, завтра!

Зачем она сказала про конференцию? — Это так неуместно!

— К черту, — зарычал я, — конференцию! Боишься качки, поедем автомобилем! В горы! К Чатырдагу!

И опустив руки ее, я схватил за плечи ее и впился губами своими, словно вампир, в ее губы!

На какое-то мгновение ей показалось, что она теряет сознание. Но это было не так. Напротив, чувства, доселе дремавшие в истерзанной горем душе ее, воспламенились каскадом. Сон о собственном теле рассыпался в одночасье, и она опять ощутила себя по-настоящему женщиной.

Открытие было таким неожиданным, что она не заметила даже, как он — говорю об авторе этого текста — неловким, но решительным и уж во всяком случае простительным вывертом дерзких пальцев вырвал с корнем перламутровую пуговицу со спины на ее платье. О нет, он владел собой, как никогда. Сегодня он сам положил предел своей страсти — ибо он обладал волей.

Его крепкие объятия не сковывали ее, но пленяли, и через этот сладостный плен ей указан был путь к настоящей свободе.

Поцелуй — яростный, шальной, агрессивный — грозил поглотить ее всю без остатка, захватить, растворить, аннексировать все ее существо, и, словно испугавшись открывшейся бездны, она отпрянула прочь, возбужденная, наступив на горло собственной песне, и, закрыв ладонями лицо, остановилась как вкопанная, слушая горячее дыхание автора повествования.

Так — закрыв ладонями лицо — она неподвижно стояла целых восемнадцать секунд, не умея охватить воспаленным сознанием бешеную круговерть ощущений.

И вдруг побежала. Она побежала по парку Ореанда в сторону одноименной гостиницы.

Я не стал преследовать ее. Я знал, это — от нервов. Я разбудил в ней чувственность. Все складывалось как нельзя хорошо.

Оставалось только подумать о себе самом — разве я не человек тоже?

Я сделал это под кипарисом, глядя на кипящее море.

Удовлетворенный собой и довольный ее возможностями, я шел по парку и был спокоен за наше будущее.

Деликатный вопрос. — Чудо-индекс. — Мои козыри. — Мой афоризм

Читателю, надеюсь, понятно, почему я уделяю столько внимания тем или иным подробностям. Если мой рассказ кому-то и сейчас покажется в какой-либо части недостаточно убедительным, я готов, не пугаясь повторов, усугубить повествование еще более существенной детализацией. Охотно допускаю: кто-нибудь, возможно, останется неудовлетворенным объяснением того непреложного факта, что выбор высшего руководства упал, как мне хотелось показать, на меня абсолютно закономерно. Лучше еще раз остановиться на этом, чем оставлять место сомнениям. Речь идет о некоторых наиважнейших отличиях моей индивидуальности, достойных того, чтобы о них поговорить особо. К чему и приступаю с нескрываемым удовольствием.

Отмечу для начала момент биографического характера. В юности меня часто дразнили Жеребцом, и вовсе не из-за моей «лошадиной» фамилии (между прочим никакого отношения к лошадям не имеющей), причина иная: моя исключительно сильная — со всеми вытекающими отсюда последствиями — половая конституция, генотипический индекс которой, скажу откровенно, отмечен значением 8,74. Да, да, это не опечатка! На закономерный вопрос пораженного знатока, каков же тогда у меня будет трохантерный индекс, отвечу без утайки: 2,11. Для тех же, для кого сказанное пустой звук, позволю себе дать некоторое разъяснение, а то ведь в самом деле подумают, что речь идет всего лишь о результатах какого-нибудь очередного фаллометрического обследования — в принципе ненадежных и малоубедительных, как бы ни будоражили они воображение впечатлительных дам, хотя, конечно, и не обязательно противоречащих известного рода ожиданиям, как, например, в моем случае, никогда эти ожидания не обманывающих. Возможно, другой на моем месте сделал бы несчастные сантиметры, ну допустим, в количестве восемнадцати с половиной — говорю без всякого хвастовства и без претензии на оригинальность — предметом своей гордости, но я-то, владеющий вопросом, знаю, что это не главное.

Так вот, 2,11 есть отношение моего роста к длине — предвижу разочарование непосвященных — к длине моей ноги. Напрасное разочарование! Приведенное число более чем показательно. Объясню. Мой скелет, когда я был подростком, интенсивно увеличивался в размерах, причем поэтапно: сначала росли конечности, в частности ноги, при относительной безмятежности еще не сформировавшегося туловища, потом наоборот — росло мое туловище, торс, тогда как ноги уже выросли до почти окончательных размеров. Справедливости ради надо отметить, что и у других людей картина роста скелета абсолютно идентична моей: сначала — ноги, потом — торс, это вообще по большому счету закон природы. Но что характерно: окостенение, популярно говоря, хрящей, или еще проще — рост кости человека, целиком определяется не чем иным, как численностью и активностью, не буду объяснять, что это такое, половых гормонов. Их ответственность за состояние мужающего организма на этом драматическом этапе человеческой жизни возрастает до необычайности. Как они тогда потрудились, половые гормоны, — в избытке ли или же в дефиците, — взрослый человек способен установить для себя сам: достаточно поделить свой тотальный рост на длину ноги, полученный результат окажется числовым выражением некоторого начального условия, с которым индивид вступил когда-то в мир страстей, или, если сказать еще образнее, путевкой в жизнь, полную секса, а в моем случае (2,11) даже слишком оказался льготной путевкой.

Нельзя не выразиться о субъективном факторе.

Женщина по известному и сильно заезженному, но в целом правильному определению любит ушами. А я люблю говорить. Люблю и умею.

Но от иных краснобаев меня выгодно отличает обезоруживающая любую женщину обстоятельность.

Не понимаю скромников, которые скрывают свой интеллект. Я не из их числа.