— Ну да, ага, — сказал Мишка, перекладывая чемодан из руки в руку.

Старик бросил взгляд на этот чемодан.

— Да что-то я тебя не припомню?..

Мишка рассказал, где и с кем он жил на острове. Старик морщил лицо, стараясь вспомнить… И вспомнил только тогда, когда Мишка сказал о гибели родителей.

— Так ты их малец?.. Они же у тебя эвенки?

— Ну да, ага, — сказал Мишка.

— А бабка… такая черненькая… сморщенная… курила все, — припоминал старик.

Мишка кивал.

— Ага.

— В заповеднике ждет?

Мишка покачал головой и сказал, что нет, бабушка Катэ, Екатерина Ефимовна умерла этой осенью.

— Понятно, — сказал старик, взглядывая в вихрящуюся темноту. — Ну что ж, идем ко мне.

И они зашагали по улицам среди деревянных домов, с которых ветер срывал снежную пыль и дым печных труб. Мишка уверенно шел вместе с этим человеком и думал, что ведь так примерно все и должно было быть, разве пропадешь на Острове?

Старик был жилистый и худой, звали его Адам Георгиевич. Жил он один в половине дома недалеко, возле старого кладбища. По дому бродила рыжая и какая-то перламутровая курица. Больше никакой живности, ни собаки, ни кошки в доме не было. Курица сразу подошла к старику и поклевала его протянутую ладонь, потом приблизилась к Мишке и стала его разглядывать, клоня голову то на один бок, то на другой.

— Морозы сильные по ночам, — объяснил Адам Георгиевич, натягивая меховую безрукавку на клетчатую застиранную рубашку, расчесывая пятерней седые волосы. — Вот я ее и пускаю греться. Располагайся. Надо печь топить.

— Ага, так я сейчас, давайте, — сказал Мишка. — Где дрова?

— Ну хорошо, — согласился старик. — Только вон переоденься в телогрейку, зачем марать куртку.

Он дал Мишке старую телогрейку, пропахшую дымом, и сказал, где взять дрова. Мишка принес со двора охапку поленьев, со стуком сгрузил их возле печки, так что курица от неожиданности подскочила и сердито закхвохтала.

— Ну, ну, — проговорил старик, обращаясь к ней.

У старика в руке был нож, которым он собирался щепать лучину. И начал было, но Мишка попросил:

— Дайте лучше я.

Адам Георгиевич наблюдал, как Мишка гонит стружку на небольших поленьях, не срезая ее до конца.

— Хм, ловко, — проговорил он, увидев, как огонь быстро охватил тонкие концы стружки и побежал дальше, к утолщению.

— Ага, — откликнулся Мишка с улыбкой, — таежный способ.

Старик поставил на плиту, сняв маленький чугунный кружок с огня, черную сковородку. Наковырял свиного жира из банки, бросил на уже раскалившуюся сковородку, порезал лук, тот зашипел, зашевелился, золотясь. Потом он положил в сковородку очищенную вареную картошку. Запахло вкусно.

Мишка оглядывался. Перед окном стоял стол, накрытый истершейся клеенкой. У стены буфет черного цвета, в нем посуда. На стенах фотографии в самодельных деревянных рамках. Какая-то церковь с узкими башенками и узкими окнами. Женское лицо, светлое, странное, как будто снятое сквозь воду. Всадник в шляпе. Цветок в стакане. Ракушки. Ветка с шишками. Камень с каким-то рисунком… С рисунком птицы?

— А это орлан? — спросил Мишка.

Старик посмотрел на Мишку, не смог удержать улыбки.

— Скорее всего могильник, или, точнее, царский. Раньше на острове их было много. Сейчас последняя пара осталась.

— У нас в заповеднике их вообще нету, ага. Только орлан-белохвост. Зато здоров очень.

Адам Георгиевич кивнул.

— Ну, как же. Это самый крупный из орлов. Но по местным верованиям царский, то есть могильник — солнечный… Важнее всех других птиц.

— Кыыран, — пробормотал Мишка.

— Что? — не понял Адам Георгиевич.

Открывать птицу бабкиных сказок Мишке вовсе не хотелось, и он ничего не ответил. Птицами в заповеднике занимался Славников, русоволосый, длинноногий, чем-то на журавля похожий. Мишка выспрашивал у него про птиц и кое-что усвоил.

Обжарив картошку, Адам Георгиевич поставил сковородку на стол, на плоский ровный камень, а на огонь посадил белый закопченный чайник. Достал из буфета две тарелки, две вилки. Порезал черный хлеб. Сели друг напротив друга. Подрумяненная картошка показалась Мишке царским кушаньем. Он макал хлеб в горячий жир. Курице Адам Георгиевич насыпал желтой крупной пшенки на алюминиевую плоскую миску, и та принялась звучно клевать, поквохтывая.

— А где остальные? — спросил Мишка.

— Кто? — спросил Адам Георгиевич, взглядывая на Мишку сквозь стекла круглых очков.

Мишка смутился и не стал пояснять, что он спрашивал про кур, вдруг ему как-то не по себе стало.

— Остальных нет, — наконец ответил старик, медленно жуя.

Мишка успел уже увидеть, что зубы у него кривые, с прорехами.

Огонь в печи ровно и радостно гудел, тяга была отличная. И в холодном доме становилось теплее. Вскоре и чайник загрохотал крышкой. Мишка дернулся было, чтобы снять его, но вспомнил, что он не в тайге, в зимовьюшке, а в чужом доме, и остался на месте, лишь быстро и виновато посмотрел на хозяина.

— Снять, ага? — спросил.

— Ты же гость, — сказал старик с усмешкой. — Ладно, тащи его. Вон тряпка.

Мишка взялся за дужку чайника, обмотав ее тряпкой, и принес чайник на стол, на другую каменную пластину поставил его.

— А удобные камешки, ага, — сказал он. — Где вы их нашли?

— На скалах, — сказал Адам Георгиевич, беря из буфета фарфоровый чайник в рыжих застарелых потеках, открывая пачку плиточного чая, отламывая кусок. — Сколько ты жил здесь? — спрашивал он дальше, опуская кусок спрессованного чая в чайник и заливая его кипятком. — Совсем мало. А родился где? Здесь? Так ты тоже островитянин. Гм. Все островитяне странные люди.

Мишка смотрел на Адама Георгиевича с серебристой бородкой, в безрукавке, валенках в запотевших от чайного духа очках, и думал, что, ага, этот старик какой-то необычный. А себя-то Мишка считал никаким не странным, так, балбесина, сбежал из техникума. Но что он мог поделать?

После ужина они прошли в комнату. Там Мишка сразу увидел на стене еще один портрет той светловолосой подводной женщины, только молодой, радостной. В комнате был шкаф, стоял диван, у другой стены — железная кровать. Этажерка с книгами. Телевизор. На нем керосиновая лампа. В комнате еще было довольно холодно.

— Ты же не мерзляк, — сказал Адам Георгиевич, — эвенк рождается в снегу, как говорится. Так что буржуйку я топить не буду.

Ближе к кровати стояла буржуйка, круглая чугунная печка.

— Сдувает вашего брата с Байкала. Как вот и могильника. Исчезает орел, солнечная птица. Скоро его на острове совсем не будет.