Я вспоминаю роковую сцену в Казино: по кадрам: щелк-щелк. Ухмылку Рыбака. Свою руку, выжимающую на устрицу лимон. Щелк. Кулачок Эльзы, падающий на столешницу, блеск брильянтовой крошки. Вспышки жара и холода. Уколы реплик, каскадом. Без передышки, без раздумий. Comme a la guerre. Я не справляюсь со скоростью. Официант, наливающий вино в бокал. Щелк. Радиоведущий, танцующий за секунду до краха. Щелк-щелк. Хрупкие позвонки Эльзы. Алька, засыпающая с сигаретой в руке в поезде примерно Амстердам — Кельн. Сигарета едва не обожгла пальцы: щелк. Завывания ветра складываются в невнятные пока слова: это Марта поет. Снова Казино, тяжелый малахит Эльзиных глаз. Я пытаюсь прокрутить пленку медленно, будто переснимаю случившуюся реальность. Будто может быть дубль два. Хотя бы в голове моей все пройдет гладко, и я засну — безмятежно. Мне будет сниться, что я обнимаю Эльзу, и будет тепло. Если Марта придет-убьет меня сейчас, я не успею понять, что сжимал в руках призрак. Сам Рыбак спит в старой лодке и кажется немножко мертвым. Будто его по Стиксу в этой лодке запустили.

Я очнулся; причем очнулся я трижды.

В первый раз я очнулся в хижине Рыбака. Утренняя эрекция от переполненного накануне мочевого пузыря — бессмысленная и тяжелая. Рыбак храпит в лодке. Я отворяю кашляющую дверь. Свежий воздух бьет в лицо. Я даже забываю о пузыре. Я обнаруживаю, что сегодня есть рассвет. Ну, небо по-прежнему затянуто тучами, но не черными, а такими, цвета стекловаты. Снизу робко пробиваются белесые солнечные лучи. Море спокойно: слишком спокойно. Перед домом Рыбака лежит, надо думать, посудина Рыбака: красная с синим. С виду крепкая и даже красивая, из всех вещей Рыбака сравнимая только с коробками из-под сигар. Не в ней ли Утоплый Муж отбыл последний срок? Я не могу больше видеть Рыбака. Хочется горячего кофе. Я вытаскиваю хэнди: ага, уже почти пять. Поезда из Аркашона ходят с шести, значит, скоро откроется вокзал, где есть кофейный автомат.

Зато нету полутора евро для автомата. Я вспоминаю, что перед сном сшиб локтем с верстака банку из-под сардин, в которой живут у Рыбака мелкие монетки. Рыбак еще махнул рукой: пустяки. Я решаю вернуться в дом и собрать с пола нужную сумму. Предположим, монетки закатились в щель (в полу наверняка полно щелей!), и все равно бы Рыбак их не нашел. В домике невыносимо душно: как это я вчера не заметил. Когда я подбираю с пола вторую монетку, Рыбак перестает храпеть. Я замираю. Гадко, когда застают за воровством. Со мной такое было дважды. Однажды застали меня, еще раз застал я. Меня, когда, покидая дом одной из женщин, купивших мой секс, я прихватил с собой золотые часы. Вот черт дернул, иначе и не скажешь. Солнечный луч ударил в каминную полку, блеск часов на миг меня ослепил. На полке сплетались фарфоровые Дафнис и Хлоя. Я к тому моменту жутко устал от своей заказчицы. Она не была старой, ей было чуть за сорок. Но некоторым женщинам не везет, их тело рано пропитывается запахом времени. Не знаю, тленом не тленом, чуланом не чуланом, короче — старостью. Необратимостью. Я, в отличие от Эльзы, считаю, что против времени деньги бессильны. Их можно поменять на кремы и мази, но кремов и мазей нужно столько, что они лезут из кожи вон. Женщина получается скользкая. Словно лягушку обнимаешь. Я, впрочем, давно не трогал лягушек, не помню, каковы они на ощупь. Но уверен, что вполне отвратительны.

Короче, последние дни рядом с этой клиенткой я находился в дурном настроении и много сил тратил, чтобы это настроение скрыть. Часы я воспринял как возмещение моральных издержек. Ощущение молодости на золотые часы: время на время. Когда я брал вещицу с камина, вошла хозяйка. Притворилась слепой. Не сочла возможным скандалить с низшим существом. Или, может, понадеялась, что я уже пристыжен и часы верну (я не вернул). К тому же крайне неловко разоблачать подлость близкого человека, даже условно близкого. Я это понял, когда сам оказался в роли застукавшего. Я снимал пару лет назад комнатенку в Клиши, ко мне в гости заглянули коллеги, и среди них Пьер. И Пьер, улучив момент, стащил у меня со стола стофранковую купюру. Мне стало жутко стыдно. Будто ворую я сам. И я, разумеется, предпочел не заметить. И, встретив здесь, в Аркашоне, Пьера, я был искренне ему рад. И случай тот вот только сейчас вспомнил, но образ Пьера от этого не потускнел. Напротив, я подумал о несчастном старике с теплотой. Человек заброшен в мир с совершенно неясной целью. Ему чаще холодно и одиноко, чем светло и тепло. Он имеет право на слабость.

«Мужчина может быть слабым, но не имеет права быть глупым» — вот так сказала Эльза. И ушла. Я добрел по берегу до пляжа. Пляж сильно изменился, но я некоторое время не понимаю чем. Потом соображаю, что исчез строй лодок-скорлупок. Хозяева спасли их от Марты. Или беременная корова слизнула языком. Когда же это произошло? Были ли они здесь вчера, когда я шел вдоль берега с Эльзой?

Шел с Эльзой. «Мужчина может быть слабым, но не имеет права быть глупым», — неужели это будет последним, что я от нее услышал? Какое, стерва, имела она, к черту, право разрывать со мной так высокомерно и резко?! Я пытаюсь найти в своем положении хорошие стороны. И с удивлением обнаруживаю, что их полно. Ситуация сплошь соткана из хороших сторон. В кармане полпачки «Лаки-Страйк Лайтс». Полтора евро на кофе есть, и до вокзала — рукой подать. Чуть позже мне позвонят (конечно, позвонят-заплатят, надеюсь, как и обещали, щедро), и я — свободен, что твоя Марта. Можно забыть о дурацких аркашонских тайнах. Не надо больше кривляться в роли Чужого Мужа, с которой я — Рыбак прав — все равно не справляюсь. Это она со мной справляется. Я, например, уже долго стою с расстегнутой ширинкой, безрезультатно стараясь помочиться в океан. Несмотря на переполненный пузырь — безрезультатно.

Сколько же денег я сегодня получу? Прикидываю: много. Конечно, я еще не собирался прощаться с Эльзой хотя бы пару недель, рассчитывал на большее, да еще и раскатывал губу на процент от операции с Жераром. Но все равно — много. Для 22 дней, что я провел на этом берегу (10:12 в пользу плохой погоды), — очень много. Я могу поехать домой. Война, слава Богу, закончилась. Увижу родителей. Вряд ли они вечны. Я могу найти Альку. Вдруг у нее уже гикнулся роман с Антуаном? Или хотя бы поутих, и она согласится провести пару недель со мной. В башке у Альки всегда развернуто расписание модных выставок, и я с удовольствием поеду, куда она скажет.

Но «Алька» сейчас — только слово. Только мысль. Я не вижу и не чувствую ее. Я вижу-чувствую Эльзу. Эльза-королева: надменная ниточка губ и пронзающий взгляд. Эльза-малыш: ямочка на подбородке, румянец на щеках. Эльза-самка: лопающаяся слива между ног, горячее дыхание. Все это было моим. Сильнее всего я хочу — ну, кроме кофе и поссать — оказаться сейчас на вилле «Эдельвейс» и поднырнуть к Эльзе под одеяло. Просто обнимать ее, греться о горячее тело. Черт подери этот чертов мочеиспускательный канал! Где моя звонкая задорная струя? Океан отторгает меня. Я отказался пойти с Рыбаком в бурю, присягнуть стихии. Океан отторгает мою влагу: у него выше крыши своей. Ну и черт с тобой, океан.

Я поворачиваюсь лицом к пляжу, и в самом начале разворота настает облегчение. Моча обретает свободу, освобождая меня. Я не замираю, продолжая торжественное кружение. За моей спиной стоят три человека. Мои краснорожие знакомцы с Дюны. То есть теперь они уже не за спиной, а прямо во фронт. Я поливаю их, как из пожарного шланга. Как они смогли подойти столь бесшумно, столь незаметно? Пляж был абсолютно пуст, когда я брел по нему, складывая в уме евро к евро. Моча хлещет и пенится. У троих засучены рукава. Почему-то они не начинают меня бить. И не уворачиваются от струи. Застыли, как Будды. Тугодумы хреновы. Я не тороплюсь. Моча себе хлещет. Сжатые кулаки троих краснеют и краснеют. Я молю Бога о том, чтобы они дождались конца процедуры. Еще совсем чуть-чуть. От прерванного ссанья, как и от прерванного траха, у меня всегда разыгрывается жутчайший цистит. Бог помогает мне. Баварцы ждут. Пивная культура: не понаслышке знают про полный пузырь. Я успел.