Играла жизнь, кипела кровь:

Теперь, как в доме опустелом,

Все в нем и тихо и темно;

Замолкло навсегда оно.

Закрыты ставни, окна мелом

Забелены. Хозяйки нет.

А где, бог весть. Пропал и след.

«Г-жа Пушкина возвратилась в кабинет в самую минуту его смерти…У видя умирающего мужа, она бросилась к нему и упала перед ним на колени; густые темно-русые букли в беспорядке рассыпались у ней по плечам. С глубоким отчаянием она протянула руки к Пушкину, толкала его и, рыдая, вскрикивала:

— Пушкин, Пушкин, ты жив?!

Картина была разрывающая душу…» — вспоминал Константин Данзас.

Ему вторил другой очевидец, Александр Тургенев: «Она рыдает, рвется, но и плачет… Жена все не верит, что он умер; все не верит».

Но ровно в 14.45 пополудни 29 января 1837 года Наталия Пушкина стала вдовой. Именно с этого времени, с замерших на часах стрелок, начался отсчет ее вдовства.

Страдания бедной вдовы не поддаются описанию: у нее расшатались все зубы, долгое время не прекращались конвульсии такой силы, что ноги касались головы. А сама она была так близка к безумию…

И в том страшном горе нашла в себе силы: настояла, чтобы мужа похоронили во фраке, а не в придворном мундире — «шутовском наряде», который так раздражал его при жизни.

Поначалу горе и отчаяние вдовы поэта, «жаждущей говорить о нем, обвинять себя и плакать», вызывало глубокое сочувствие у всех, кто бывал в ее осиротевшем доме. И свидетельством тому — письма Софьи Карамзиной:

«В субботу вечером я видела несчастную Натали; не могу передать тебе, какое раздирающее душу впечатление она на меня произвела: настоящий призрак, и при этом взгляд ее блуждал, а выражение лица было столь невыразимо жалкое, что на нее невозможно было смотреть без сердечной боли.

Она тотчас же меня спросила: «Вы видели лицо моего мужа сразу после смерти? У него было такое безмятежное выражение, лоб его был так спокоен, а улыбка такая добрая! — не правда ли, это было выражение счастья, удовлетворенности? Он увидел, что там хорошо». Потом она стала судорожно рыдать, вся содрогаясь при этом. Бедное, жалкое творенье! И как она хороша даже в таком состоянии!..

Вчера мы еще раз видели Натали, она уже была спокойнее и много говорила о муже. Через неделю она уезжает в калужское имение своего брата, где намерена провести два года. «Мой муж, — сказала она, — велел мне носить траур по нем два года (какая тонкость чувств! он и тут заботился о том, чтобы охранить ее от осуждений света), и я думаю, что лучше всего исполню его волю, если проведу эти два года совсем одна, в деревне. Моя сестра едет вместе со мной, и для меня это большое утешение»»;

«К несчастью, она плохо спит и по ночам пронзительными криками зовет Пушкина».

В этом доме Наталия Николаевна прощалась с сестрой, госпожой Дантес, принявшей фамилию убийцы ее мужа. Это была уже не та Катя, с которой связано столь много отрадных сердцу воспоминаний, не та Катя, которая умоляла некогда младшую сестру «вытащить из пропасти»: в тиши родовой усадьбы она старела, незаметно превращаясь в старую деву, и молодость ее была так грустна и печальна. Как мечталось ей тогда о светском Петербурге, как просила она Ташу помочь ей!

Натали настояла, уговорила мужа: ее жалость обернулась великой бедой… И как невыносимо больно было слышать ей слова Катрин, что та готова забыть прошлое и все простить Пушкину!

Тогда сестрам не дано было знать, что в жизни им более не доведется встретиться и что простились они навечно.

…В феврале 1837-го Наталия Николаевна с детьми и сестрой Александрой навсегда покинула стены дома на набережной Мойки и больше сюда никогда не возвращалась.

А младшей дочери поэта Наталии Пушкиной пришлось не раз переступать порог дома, отмеченного скорбной памятью: «Квартира, где умер отец, была матерью покинута, но в ней впоследствии жили мои знакомые… и я в ней часто бывала».

Менялись владельцы пушкинской квартиры, менялся ее облик. А в 1910-х годах инженер Гвоздецкий и вовсе превратил аристократический особняк в заурядный доходный дом, изменив облик и планировку квартиры поэта.

Историческая реконструкция началась лишь осенью 1924-го (владельцем мемориальной квартиры стало общество «Старый Петербург), и к февралю следующего года, к годовщине гибели Пушкина был восстановлен кабинет поэта. И много-много позже благодаря плану пушкинской квартиры, начертанному Жуковским, и воспоминаниям современников, столовая и буфетная, комнаты сестер Гончаровых и детская, спальня, помещения для прислуги, парадная лестница обрели свой первозданный вид.

Старые стены как магнитом притянули вещи, что составляли прежде обстановку пушкинской квартиры. Кресла, зеркала, диваны, туалетные и ломберные столики, сменив за столетия многих хозяев, вновь вернулись на прежние места. И даже отрезок старых штор, совершив долгий путь: Петербург — Михайловское — Маркучай — Париж, оказался там же, откуда и был некогда увезен.

Этой квартире в доме на набережной Мойки, «от одних ворот до других», суждено было остаться за Пушкиным не на годы — на вечные времена.

…Распусти паруса полотняные,

Побеги по морю по синему.

A.C. Пушкин

Но вернемся в год 1834-й, когда все еще живы. Тем летом поводов для волнений у Наталии Николаевны было предостаточно: она с детьми живет в калужской глуши, а муж — в Петербурге, где столько хорошеньких женщин! А он в свое оправдание приводит все новые доводы:

«Твоя Шишкова ошибается: я за ее дочкой Полиной не волочился»;

«Помилуй, за что в самом деле ты меня бранишь?.. Когда я представлялся великой княгине, дежурная была не Соллогуб, а моя прищипленная кузинка Чичерина, до которой я не охотник… Я даже и Пугачева намерен препоручить Яковлеву, да и дернуть к тебе, мой ангел, на Полотняный Завод.

Туда бы от жизни удрал, улизнул! Целую тебя и детей и благословляю вас от души. Ты, я думаю, так в деревне похорошела, что ни на что не похоже».

«С Соллогуб я не кокетничаю, потому что и вовсе не вижу…»

Ревновал и Пушкин. Очень уж ему не хотелось, чтобы красавица жена ездила в Калугу, где столько соблазнов для молоденькой женщины. И старинному губернскому городу досталось от него изрядно:

Пушкин — жене:

«Что за охота таскаться в скверный уездный городишко, чтоб видеть скверных актеров, скверно играющих старую скверную оперу?.. Просил я тебя по Калугам не разъезжать, да видно уж у тебя такая натура…»;

«Где ты? Что ты? В Калуге? В деревне? откликнись. Что так могло тебя занять и развлечь? Какие балы? Какие победы? Уж не больна ли ты… Или просто хочешь меня заставить скорее к тебе приехать. Пожалуйста, женка — брось эти военные хитрости, которые не в шутку мучат меня за тысячи верст от тебя… Для одной недели разницы не заставь меня все бросить и потом охать целый год, если не два и не три. Будь умна».