* * *

Джулия больше не хотела разговаривать с ней по телефону.

Никто не знал точно, где живет, где ночует Джулия.

Даже ее близкие – бывшие близкие – не могли сказать, где она нашла себе пристанище.

* * *

Встав с постели в неаполитанской квартире, Анна одевалась. Она искала на полу свои носки. Один валялся у ножки кресла, она его подняла.

За ее спиной раздался голос Лео, надорванный, горестный, не похожий на обычный. Словно там, сзади, говорил плачущий ребенок:

– Не надо, не одевайтесь!

Она обернулась, чтобы взглянуть на него. Он и в самом деле плакал. И совсем подетски комкал простыню. Вытер глаза уголком простыни. Потом сел, прислонясь к подушке.

– Вы не имеете права вот так взять и уйти. Я не могу видеть, как вы уходите. Мне невыносимо смотреть, как вы одеваетесь на заре и уезжаете от меня на свой остров.

– Да.

– Я так одинок.

– Знаю.

Она натянула трусики. Подняла молнию на джинсах. Он тихо позвал:

– Анна!

– Что?

– Давайте уедем.

Она ответила не сразу. Потом сказала:

– Хорошо.

И добавила:

– Может быть.

Он продолжал:

– Сядем в лодку.

– Да.

– И уплывем тайком, как воры.

– Да.

– Доберемся до катера. Приедем в аэропорт. Отправимся, куда вы захотите. Я куплю все необходимое. Одену вас во все новое.

– То есть переоденете, – сказала она, застегивая последнюю пуговицу на блузке.

– Сегодня же. Я даю вам время до вечера. Встретимся на пристани в восемь часов, возле билетной кассы.

Она присела на край постели, молча завязала шнурки своих белых кроссовок. И наконец сказала:

– Нет.

– Но почему?

– Потому что воспоминания всюду одинаковы. И каждую минуту то лицо будет бередить вашу рану. Хотите знать, что я думаю?

– Нет, только не это!

И он спрятал лицо под простыней.

Но она продолжала:

– Я думаю, что нам не только нельзя уезжать вместе. Я думаю, что нам не только нельзя жить вместе…

Он крикнул из-под простыни:

– Анна, не говорите то, что хотите сказать!

– Я думаю, что нам нужно расстаться.

Она подошла к постели. Поцеловала голову, скрытую простыней. И вышла. Отворяя входную дверь, она все еще слышала, как он плачет. Ключи от квартиры она оставила на мраморной доске комода в передней.

Рыбак подал ей руку и помог спрыгнуть в моторку. Она высадилась на южной оконечности Прочиды. Доктор Радницки пригласил ее на обед в одном из кабачков Прочиды.

Она положила в рот листик салата.

Лео начал со слов:

– Вам нужно есть.

Они сидели за столом друг против друга.

– Я стараюсь.

И она съела второй листик салата-сурепки.

– Спасибо, Анна. Вам совершенно необходимо нормально питаться. Хотя мне, например, непонятно, почему я столько ем, когда…

– Может, поговорим на другую тему?

– Почему? Я говорю вполне спокойно, говорю как врач, о том, что занимает наши мысли. Вначале я ведь и был вашим врачом.

– Я думаю, мне нужно покинуть этот остров.

– Ну так что ж? Это еще один повод для еды: у вас окрепнут мускулы рук, чтобы можно было нести чемодан. И мускулы ног, чтобы пройти по улицам к порту!

В его присутствии она не осмеливалась говорить о своей скорби.

– Лео, вы и представить не можете, как мне постыла собственная непоседливость. Да и сама я себе надоела.

Неподалеку от них какой-то старик водрузил на козлы старую полированную дверцу от шкафа и выложил на нее из большой корзины яблоки, овощи, лимоны, пару ощипанных куриных тушек.

Мимо прошел карабинер.

– А я все еще надеюсь, что мы сможем поселиться где-нибудь вдвоем. Мы должны пожениться. Должны жить вместе, – прошептал он.

Она взяла его за руку.

– Вы разбиты, Лео. И я разбита. А разбитый кувшин не склеишь. Нужно просто забыть все это…

– Забыть все это… – повторил он с горькой усмешкой. И добавил шепотом: – А ведь ты так любила малышку…

И тут она уже не смогла сдержаться. И впервые разрыдалась перед ним.

* * *

Потом он впал в глубокую депрессию.

Был близок к смерти.

Слишком много пил.

Неожиданно взрывался претензиями, жалобами, оскорблениями, несправедливыми упреками.

* * *

Он больше не помнил, как выглядело тело его умершей дочки. Вымаливал у нее подробности. Были ли на ней раны, синяки? Была ли она такой же красивой, как при жизни? Лежала ли она с открытым ртом? Кричала ли, когда умирала? Ему хотелось узнать как можно больше о том, чего он не смог тогда разглядеть сам.

* * *

Когда событие выливается в переживание этого события, никакие утешения не утешают.

Алкоголь, наркотики, кофе, табак, лекарства, снотворные – все бесполезно, ничто не приносит облегчения.

Нужно, чтобы душа обратилась к страданию: она должна встретиться с ним лицом к лицу, пережить его, отдать ему все свои силы – до конца, до дна, до последней слезы. Нужно, чтобы она выманила это страдание из тела. Подыскивая ему иную пищу, нежели она сама, суля иные соблазны, подбрасывая иную наживку, жертвуя чем угодно, обольщая так, словно речь идет о живом существе.

И Анна Хидден решила пожертвовать своей виллой над морем.

* * *

Бывает горе, которого не исцелить никакими средствами. И бег времени только растравляет его.

* * *

Она любила Джулию.

Я узнал, что Джулия сняла квартиру в Неаполе и ведет экскурсии для туристов. Однажды вечером я привел к ней Анну.

Но Джулия не смогла возобновить прежние отношения с Анной Хидден.

Они больше не прикасались одна к другой. Не разговаривали. Не спали вместе. Не ели.

Только пили.

Они взглянули друг другу в лицо. Джулия сжала в ладонях лицо Анны.

Анна с обожанием смотрела на ее губы, на ее груди. Положила руки на ее груди. Долго любовалась ими, прежде чем прильнуть к ним щекой.

– Прощай!

* * *