за то, что он кирпичи со строящегося изолятора воровал. Гаишник Егорыч на пенсию ушел, да много еще вакансий. А кадровик отвечает, что, дескать, есть на них уже люди, и мне ничего не светит, мол, тяни лямку участкового. И для пущей надежности он позвонил начальнику участковых. Вместе придумали, как меня удержать. Начальник мой материалы, что в производстве у меня были, на проверку запросил. Естественно, в некоторых из них ни конь, ни другой крупно-рогатый скот не валялся и в ближайшее время валяться не собирался.

Полищук так размахивал здоровенными руками и выразительно рассказывал, что можно было подумать, будто мы дружной компанией собираемся куда-нибудь на рыбалку. Что-то в нем было такое — нет, не родное. Свойское.

— Потому как некогда мне эти мелочные материалы было разбирать, — продолжал он. — Кража капусты из огорода и плевок в морду председателю колхоза, я решил, никуда не денутся и подождут. Не до них было. Материалы волокитил немного, но ничего сверхстрашного — обычное дело у нас. А начальник усмотрел в этом грубое нарушение УПК. Вот и впаяли мне выговор. А ведь с взысканием-то никуда не переведешься. Но ничего. Выговор, извиняюсь, не триппер, носить можно. Отходил положенный срок с ним, мне даже в честь дня милиции его досрочно не сняли. Пошел опять в кадры и бац! Опять проверка моих материалов — и опять мне выговор. А пока взыскание действует, о звании позабыть можно, не только что о переводе. Вот так и хожу второй год старшиной. Но ничего. Я уже привык. И даже работа участкового начала нравиться. Правда, с людьми часто приходится по душам говорить, — при этой фразе Полищук похлопал двумя пальцами по горлу. — А для глубокой и обстоятельной беседы, сами знаете, что нужно. А жена на меня ворчит, что сопьюсь, мол. Не понимает, дура, что это все ради работы…

Активно жестикулируя и порой склоняясь над крохотной в его руках баранкой для большей доходчивости, Полищук успевал и на дорогу глядеть, и машину вести вполне прилично. Я заметил, что молча улыбаюсь. Просто уик-энд, а не поездка по ухабам к месту преступления.

— Интересная история, — улыбнулся и Горохов. — Ты, Яков Федорович, теперь к нам приставлен. И есть возможность отличиться. Тогда выговор тебе досрочно снять могут в качестве поощрения.

— Да знаю я, — поморщился участковый. — Один снимут, другой влепят. В нашей работе всегда есть к чему придраться. То сроки прошляпил, то отказной неправомерно состряпал, то на запрос не ответил, и еще много чего. А если жулик судимый, что живет на твоем участке, совершит пакость какую, то подтянуть могут за непринятие мер профилактики и непроведение с ним бесед о недопустимости антиобщественного поведения. Только с такими хоть забеседуйся. По ним все одно камера плачет. Украл, выпил, в тюрьму.

— А ты больше в кадры не ходи, — посоветовал Горохов. — Как выговор снимут, так сиди спокойно и работай.

— Придется, — вздохнул Полищук, сворачивая на проселок.

Уже вечерело. Февральское солнце норовило завалиться за горизонт, обдав напоследок багрянцем макушки берез, склонивших над дорогой повислые кроны.

— Вот та самая “Дорога слез”, — Старшина теперь с тревогой всматривался в чащобу, что стискивала грунтовку с боков, словно пыталась ее задушить. — Мохово на отшибе находится. Леса вокруг раскинулись на сотни верст.

— А почему дорога называется так? — серьезно спросила Светлана.

Впрочем, мы уже догадывались.

— Потому что участок этот, от шоссе до Мохово, протяженностью в сотню километров репутацию себе скверную снискал. Именно на этой дороге все женщины и пропали, — подтвердил наши подозрения Яков Федорович, и в голосе его теперь не слышалось добродушной теплоты. — Кто по грибы ходил, кто по ягоды. Но все они уходили именно в этом направлении, и с тех пор больше их никто не видел.

***

В Мохово прибыли уже по темноте. В милицию райцентра Горохов планировал наведаться завтра с утра. А пока надо было становиться на ночлег.

Вросшая в сугробы деревушка раскинулась на берегу небольшой речки, на окраине леса. От райисполкома нам выделили для временного проживания один из пустующих домов, ордер на который еще не успели никому вручить из сельчан.

Раньше в доме жила одинокая бабулька. Недавно она преставилась, а так как прописана она была в доме одна, то районные власти уже подыскивали на дом новых жильцов.

Домишка оказался небольшой, но внутри аккуратный и чистенький. Кухня, зал и спаленка. Скрипучие плахи пола застелены круглыми лоскутными половиками и подобного же вида дорожками. Отдельную спальню, понятное дело, выделили Свете. Нам троим предстояло разместиться в зале. Диван там оказался один. Старый и скрипучий, он уже разучился раскладываться, и являл теперь всего лишь одно койко-место. Его занял Горохов. А нам участковый приволок две болотного цвета раскладушки, почти четверти пружинок от которой уже не хватало.

Мебель в домике тоже имелась. Наследников на нехитрое имущество у пенсионерки, видать, не нашлось, и все стояло, как и было. Все как полагается в жилище у бабушек: массивный потертый комод, застеленный вязаной молочного цвета паутинкой, парочка самых популярных в эти времена картин (одна репродукция с “Трех богатырей”, вторая с “Охотников на привале”). Сервант, полный странного вида посуды, которой явно никто и никогда не пользовался. В серванте же на полках нижних шкафов старая подшивка “Роман-газеты”, пухлая тетрадка с вклеенными вырезками с рецептами различного пошиба — от пирожков до исцеляющей настойки из золотого уса и статьи о выращивании чайного гриба.

Печка в доме уже была перед нашим приездом натоплена. Воздух прогрелся, но полы еще оставались холодными.

— Ну, располагайтесь, — Полищук направился к выходу. — На кухне в буфете есть стратегический запас. Подарок от начальника РОВД. Подъемные, так сказать. Тушенка, яйца, макароны, сало топленое, сахар и картошки кулек. Сельмаг тут один, и сегодня уже давно закрылся, но с голоду теперь не умрете. До свидания, товарищи. До завтра.

— Бывай, — Горохов первым пожал ему руку, потом я, потом Алексей.

К этому времени он совсем ожил и перестал отсвечивать зеленцой, а при словах “стратегический запас” даже повеселел. Еще бы, он не ел уже больше шести часов. Для него это было смерти подобно.

Света сварганила нам скорую руку на старенькой, но еще бодрой “Лысьве” макароны по-флотски. Я заварил чай — пачка со слоном на этикетке тоже оказалась в буфете.

Мы расселись на кухне вокруг круглого стола и принялись за ужин, от усталости и удивления почти ничего не говоря, а только периодически хмыкая на разные лады. Тишина была такая, что нарушать ее не хотелось.

Тут за окном