— А откуда вообще преступник об этом узнал?

— Вот и я думаю, что в костроминской милиции у них имеется некто…

— Думаешь, этот человек из сотни Далматова?

— Пока делать такие выводы рано.

— Но купил же у меня сотник дом.

— Хочет, чтобы ты здесь не задерживалась.

— Кому я мешаю? Я же никого не знаю…

— Кроме начальника местного угрозыска, — усмехнулся Михайловский. — Надеюсь, ты никому не хвасталась, что предложила мне работу частного сыщика?

Федор проницательно посмотрел на меня, но я устояла, не отвела взгляд, хотя была виновата, что называется, по полной программе. Герман предложил отвезти меня к сотнику до того, как я призналась ему в начатом расследовании. Кто-то видел, как Федор с Валерией приезжали ко мне в первый раз, вот и решили поторопить события.

— Послушай, но тогда в моем отъезде может быть заинтересован лишь человек, у которого рыльце в пушку.

— Аналитик ты мой! — Федор на мгновение обнял меня, но тут же отпустил — видно, какая-то мысль не давала ему покоя, а он не умел отстраняться от работы ни в какое время суток. — Разве ты не нанимала для таких дел одного нашего общего знакомого?

— Между прочим, этот знакомый ничего на мое предложение так и не сказал.

— И тем не менее. Кое-какие шаги он уже предпринял…

— Погоди, — я почувствовала, как сама погружаюсь все глубже в эти размышления, — почему все-таки Лида сразу домой не пошла?

— Скорее всего ей не дали пойти. Старушка нищенка видела, как в машину садилась женщина, поддерживаемая под руку мужчиной, но опознать его не сможет, зрение плохое. Увидела только длинный плащ и шляпу.

— И какая была машина — не знает.

— Ты права. Для нее все автомобили — нечто движущееся на колесах.

Теперь Федор сидел в кресле, а я ходила по комнате туда-сюда, пока он не поймал меня за руку и не усадил рядом. А я как раз думала о том, что если бы он не повез Лиду в милицию… Идиотская привычка прикидывать, что да как, когда уже ничего нельзя исправить! Папа сказал бы: снявши голову, по волосам не плачут…

Но рассуждала я обо всем каким-то поверхностным слоем сознания, потому что ощущение нереальности происходящего меня не покидало. Не могло со мной такого происходить! Я здесь ни при чем! Я просто приехала оформить наследство.

Инстинкт самосохранения или растерянность человека, до сих пор в настоящий переплет не попадавшего, толкали меня на какие-то немедленные действия. Оттого мне и ходилось, и маялось, а паника, меня охватившая, не давала спокойно обо всем подумать.

Федор почувствовал мое настроение и понимающе кивнул:

— Страшно?

Я не стала отвечать. Спросила только:

— Ты у меня останешься?

Что поделаешь, я боялась. Мой папа частенько приговаривает: «Главное, ввязаться в бой, а там разберемся, где свои, где чужие!» Я ввязалась, и что. Не только не разобралась, а, кажется, запуталась еще больше.

— Постелешь мне в гостиной? — Федор, скрывая улыбку, наблюдал за выражением моего лица.

— А на втором этаже не хочешь?

— Мне все равно, я человек к неудобствам привычный. При необходимости могу спать даже стоя.

— Почему обязательно неудобства? Там такая огромная тахта, хоть конем гуляй!

— Конем — это хорошо.

Голос у Федора был как-то эмоционально не окрашен. Словно действительно ему все равно, где спать. И с кем. Мое предложение, похоже, он расценил как жест испуганной женщины.

Как много условностей между людьми!

А может, они просто очень уязвимы? Не уверены в себе, не хотят услышать в ответ равнодушный отказ. Мне казалось, что уж такой красивый мужчина, как Михайловский, вполне в себе уверен… Или жена, бросившая его когда-то, поселила в нем сомнение в собственной привлекательности?

Ладно, все понятно, рискну я. В конце концов, что же мне бояться одной, когда можно бояться вместе!

— Знаешь… — Мы сказали это одновременно и даже руки вытянули вперед в одинаковом жесте.

Федор улыбнулся:

— Хорошо, идем спать наверх, раз уж ты такая трусиха!

Он был очень нежен со мной. И вовсе не ледяной. Мужчина, истосковавшийся по женской ласке. А я-то думала, что он меняет женщин как перчатки.

Потом мы лежали обнаженные поверх одеяла и не спешили укрыться, только Федор все крепче прижимал меня к себе. Как жаль, что он живет в этой глубинке! Вряд ли ему захочется отсюда уехать, а я родилась и всю жизнь прожила в большом городе и не согласилась бы поменять местожительство…

До чего я дошла в своих размышлениях! Никогда прежде после первой ночи я не примеривала мужчину к себе. На долгие годы. Смешно! Для него это скорее всего эпизод. Между расследованиями.

Если память мне не изменяет, имя Федор переводится как «дар Бога». Одна наша клиентка решила назвать так своего сына и спрашивала у всех: не будут ли над ним смеяться дети?.. Божий дар Федор Михайловский!

Я спросила его:

— О чем ты сейчас думаешь?

— Интересно, что было нужно от тебя людям Бойко? Насколько я могу судить, к истории с твоей теткой они никакого отношения не имеют.

И правда, о чем еще можно размышлять, лежа в постели? Не о том же, кто лежит рядом с тобой!..

Не стервозничай, Киреева! Можно подумать, убийство — такая мелочь, что с половым актом ее и не сравнить. Какая пошлятина лезет в голову! А Федор продолжал рассуждать вслух:

— Может, это идея Бойко: установить наблюдение за тобой, ожидая, что ты приведешь их к преступнику?

— Что ты такое говоришь! — испугалась я. — Чего вдруг преступник захочет встречаться со мной?

— Могу только догадываться, что на кону или большие деньги, или страх. Но в нашем деле все же требуются улики, а не домыслы.

Скверные мысли лезли мне в голову: не я ли оказалась виной того, что Лида… Глупости, я ничего не делала. Попросила только Федора поработать на меня, но ведь об этом никто, кроме нас двоих, не мог знать! Обидно только, что на этой волне страха рассталась с жизнью женщина, которой бы еще жить да жить.

— А ты о чем думаешь? — Мой возлюбленный наконец обо мне вспомнил.

— Скажи, Федя, а ты видел большие деньги?

— Когда я говорил про деньги, лежащие на кону, я не имел в виду конкретно деньги. Скорее, источник, из которого эти деньги все время капают. Или льются. А вообще и большие деньги я видел. И даже держал в руках. Как говорил Высоцкий, ой, какие крупные деньжищи! Но представь себе, внутри ничего не дрогнуло. Наверное, потому что я четко понимал: они чужие. И что живой жизни — прости за тавтологию! — они мне не дадут.