— Где именно погиб ваш муж, фрау Биленберг?

По тому, как долго Хейди не отвечала, Власов определил, что вопрос оказался явно не ко времени. Моральные устои, царившие в среде эсэсовцев и их семей, требовали, чтобы вдовы погибших хранили верность павшим воинам хотя бы до конца войны.

Генерал уже решил было, что благоразумнее извиниться за свою бестактность и перевести разговор на что-то более понятное людям, привыкшим к бездумию курорта, но Хейди довольно холодно объяснила:

— Насколько мне известно, это произошло где-то на Восточном фронте. — Она вопросительно взглянула на русского генерала, словно вопрошала, не его ли солдаты повинны в гибели супруга.

— Этот проклятый Восточный фронт, — извиняющимся тоном пробормотал командующий.

Он вполне допускал, что эсэсовец Биленберг погиб под Львовом, где он со своим 4-м механизированным корпусом противостоял дивизиям группы армий «Юг» фельдмаршала Рундштедта. Или же под Киевом, где его 37-я армия, потерявшая связь со штабом командующего Киевским военным округом генерал-лейтенантом Кирпо-носом, не получила — единственная из армий — приказа о прорыве из киевского котла и еще двое суток продолжала держать оборону города в одиночку. Или под Москвой, в ноябре 1941-го, когда он был вызвал Сталиным и после встречи с «вождем всех времен и народов», состоявшейся в Кремле в полночь 10 ноября, принял командование 20-й армией.

Хейди почему-то так и не назвала ни времени, ни места гибели мужа, а то бы Власов мог предположить нечто более определенное. Конечно же он не решился бы сказать ей: «Это мои солдаты подстрелили вашего Ганса, фрау». Мужества не хватило бы. Но ведь где-то же они противостояли друг другу. И будут противостоять теперь: живой против мертвого.

«Живой против мертвого, — повторил генерал. — Слишком неравные условия. По отношению к мертвым следует быть особенно справедливым».

— Впредь мы не будем говорить ни о фронте, ни о гибели моего мужа, — пришла на выручку Хейди. Она едва достигала его плеча. К тому же во взгляде ее, в овале маленькой девичьей головки таилось нечто такое, что эту женщину хотелось погладить, как ребенка, и сочувственно приласкать. Сорокачетырехлетнему генералу понадобилось немало твердости, чтобы удержаться от необдуманного порыва.

— Ни о фронте, ни о гибели, — согласно кивнул Власов. Они давно обогнули скалу и теперь медленно брели по кромке плато. Курорт, с его постройками и озером, они осматривали, словно из поднебесья, с которого не хотелось спускаться.

Храня неловкое молчание, генерал и Хейди не спеша достигли гребня, за которым открывался небольшой, с немецкой аккуратностью распланированный городок. Отделенный от курорта каменным валом беззаботности, он жил своей обычной городской жизнью. Как и во все остальные города, туда приходили похоронки с Восточного, Западного и Южного фронтов. Авиация противника, брезгливо щадившая курортное безмятежье «Горной долины», тоже не раз наведывалась сюда, о чем свидетельствовали черневшие в разных концах городка руины.

— Вы живете на одной из этих улочек?

— Жили в свое время. С тех пор, как я стала заведовать санаторием, нам с матерью отвели три комнаты во флигеле, у второго корпуса. Разве Штрик-Штрикфельдт не говорил вам об этом?

— Нет.

— Странно. Выкрашенный в зеленый цвет двухэтажный флигель. Что-то вроде отеля для медперсонала. Как вы думаете, общественное мнение санатория простит нас, если мы с матерью осмелимся пригласить вас к себе? — неожиданно спросила Хейди, на мгновение останавливаясь и заглядывая в глаза генералу.

— Ему придется смириться с этим вашим желанием.

— Я такого же мнения. В конце концов, у каждой женщины из обслуживающего персонала, как правило, водится любовник. Такова грешная жизнь святого места, именуемого «Горной долиной».

— Такова жизнь вообще... Где бы она ни теплилась.

В знак согласия Хейди озорно встряхнула неподатливыми кудряшками.

— Из рассказов Вильфрида вы представали куда более суровым и целеустремленным, если не сказать «человеком не от мира сего».

— Подчиненные мне офицеры рассказали бы вам о вещах пострашнее, нежели умудрился капитан Штрик-Штрикфельдт. Он попросту щадил вас, поскольку, как я понял, давно влюблен.

— Давно и безнадежно, — рассмеялась Хейди. — Настолько безнадежно, что даже не способен был вызвать ревности у моего мужа. Пардон.

— Боюсь, что окажусь не более чувствительным к его страданиям, нежели ваш муж... — О Восточном фронте и похоронке на время было забыто. Как, впрочем, и о руинах притаившегося в горной котловине городка.

Целая вечность прошла, прежде чем дверь вагона снова закрылась. Потом еще столько же, пока немцы осмотрели вагоны снаружи, и эшелон наконец тронулся в свой невольничий рейс.

— Перекрестись, лейтенант, пронесло, — едва слышно поздравил Беркута Арзамасцев.

— Ты тоже не забудь. Я-то побаивался, что предашь. Или кто-то из твоих дружков.

— Дружков у меня здесь нет, но предать могли, дело привычное.

Где-то в стороне от эшелона, очевидно, в поле за станцией, сухо и бесстрастно, словно костяшка на божьих счетах, щелкнул винтовочный выстрел. И все. Ни крика, ни выстрелов в ответ.

— Ну что, решился? — истолковал этот выстрел в пользу побега Андрей, не открывая при этом все еще ослепленных глаз. Он отдыхал, накапливая силу, готовясь к тому тяжелому, страшному пути, который еще предстояло пройти к спасению и воле.

— Не знаю, — дрожащим голосом прошептал Арзамасцев ему на ухо. — Не уверен. Думаешь, получится? Ведь пристрелят же, гори оно все церковными свечами.

— Выдать справку с печатью, что спасу?

— Может, лучше уже оттуда, с завода? А то ведь ни одежды, ни оружия...

— Что тебя волнует? Одежда? Твой вид? Одежду мы добудем. Оружие — тоже. Но сначала нужно добыть свободу.

— Ты, как я понял, офицер?

— Какое это имеет значение?

— Имеет.

— Тогда все верно: лейтенант. Зовут Андреем. Партизанская кличка Беркут. Этого с тебя достаточно? Ни перед кем так не исповедовался.

— Достаточно, конечно.

— Следует отвечать: «Так точно». Как положено, — вдруг сменил тон Андрей. — Солдат должен чувствовать себя солдатом. А приказ мой командирский один: бежать из плена и вернуться в строй. Вопросы есть?

— Никак нет, товарищ лейтенант, — с явной иронией ответил ефрейтор. Соблюдение каких бы то ни было уставных норм в этих условиях почему-то казалось ему неестественным. Игрой. Однако Беркут придерживался иного мнения.

— Ребята, вы что, решились? — склонились над ними еще двое пленных. — Если что — мы с вами.

— Щель будет открыта для всех, — сдержанно ответил Андрей. — А пока поднимитесь, заслоните нас. На всякий случай.