ТАСС) сделали своей трусостью. Представьте, что немецкий батальон в один день убил бы Октябрьского и Петрова, всех командиров дивизий и полков. Войска были бы обезглавлены и дезорганизованы. Но надолго ли? До момента, пока в должности не вступили бы и не начали командовать уцелевшие офицеры. То, что совершили Октябрьский с Петровым, – подлее и страшнее, поскольку восстановить организацию и прекратить панику было уже невозможно».

«Оставление командующим обреченного гарнизона – это сложная морально-этическая проблема, – отмечает в свою очередь Анна Агишева, заведующая отделом истории ВОВ Государственного музея героической обороны Севастополя. – В истории войны найдется много примеров, когда командующие армиями и фронтами оставались со своими войсками и разделяли судьбу своих подчиненных. Но следует заметить, что любой командующий армией и фронтом не является хозяином своей судьбы, он является высокопрофессиональным госслужащим, на обучение которого страна потратила большие средства.

Вот с этой точки зрения генерал Петров должен был сесть на подводную лодку и уйти из Севастополя. Сталин в свое время заметил: «У нас нет в запасе Гинденбургов». Если бы генерал Петров остался в Севастополе и попал в плен или погиб, то во главе Второго Белорусского или Четвертого Украинского фронтов в 1944 году пришлось бы поставить далеко не Гинденбурга, а, например, генерала Козлова, которого обвиняют в крахе Крымского фронта».

Последствия

Последовавшие два года фашистской оккупации стали черным периодом истории Севастополя. В первые же дни фашистами было расстреляно более 3,5 тыс. мирных жителей, всего за 22 месяца оккупации в Севастополе было расстреляно, сожжено, утоплено в море 27 306 человек. В фашистскую Германию угнали 45 тыс. человек.

Интересно, что если оборона Севастополя длилась 250 дней, то освобождение в мае 1945 года заняло всего неделю. После войны Севастополь был полностью отстроен заново. Выжившие защитники были награждены медалью «За оборону Севастополя». Кстати, для солдат 11-й армии Гитлер также учреждал специальный знак – железный «Крымский щит», который пришивался на рукава шинелей и френчей.

Ольга Жукова, кандидат исторических наук, вспоминает: «Профессор Мансур Мухамеджанов проходил в Севастополе срочную службу в 1950-х годах. Однажды в горах на учениях молодые матросы, окапываясь, обнаружили свинцовую полоску, скрученную, словно древняя грамота, развернули и прочли: «Мы стоим здесь до конца!» И – короткий список фамилий…»

Опубликовано на сайте tass.ru

(2017)

Самая жизнеутверждающая книга о войне

Геннадий Черкашин «Вкус медной проволоки»

Помню встречу с Геннадием Черкашиным на Матросском бульваре в Севастополе, мне тогда было десять. Это была даже не презентация книги, просто человек приехал в родной город, встречался с другими людьми. Выстроилась нехилая очередь. К какому писателю выстроится очередь сегодня? К единицам, и то после творческих вечеров, на книжной выставке, а здесь – просто парк, летний день. Даже те, кто не читал Черкашина, знали: есть такой человек, он местный, он «за Севастополь» в трудные времена.

Я перечитывал эту книгу несколько раз – она небольшая, читается очень легко. Строго говоря, книга эта не военная, а послевоенная. Она о том, как в разрушенном городе восстанавливается жизнь. Но еще ярки, свежи воспоминания о войне, еще все вокруг напоминает о трагических днях. Тем не менее, книга не о смерти, а о торжествующей жизни.

В ее заглавном рассказе – весь дух побежденного, но несломленного Севастополя. Немцы захотели снять на камеру «пошатывающихся, слабых, жалких» матросов.

…и тогда я расскажу им о том, как их, пленных, вели по родному городу, который все еще дымился, и как он запел матросскую песню «Варяг», и как все подхватили и пошли четким парадным шагом, с гордыми лицами. Я расскажу им об этом, думал я, и о том, как эсэсовцы зашили Федорову рот медной проволокой. Сначала ему, а потом всем остальным. Они думали, что теперь моряки замолчат. Они ошиблись. «Веришь, мы снова запели, замычали, чтобы эти гады знали, что это наш город. Наш! Понимаешь, на-аш, а не их, и мы бы допели, даже если бы они пустили в ход автоматы».

Эта история неожиданно рифмуется с послевоенной жизнью севастопольских мальчишек. Жизнь как жизнь: школа, двор, игры в футбол, разве что мяч тяжелый, ведь он вырезан из гусеничной резины подбитого танка – небольшая деталь.

Мы еще утром знали, что в бухте стоит американский сухогруз, который пришел к нам, потому что в Ялте началась конференция. На эту конференцию Рузвельта и Черчилля везли через наш город, чтобы показать им, как он разрушен.

<…>

Когда Котька забил гол, союзники захлопали в ладоши, а самый длинный американец поманил нас к себе. Он показал на какую—то коричневую коробку и сказал, что это шоколад. Как-то моряки угощали меня шоколадам, маленьким коричневым кусочком, который тут же растаял во рту. Другие ребята его не ели – это уж точно. Жереб даже спросил у меня, что вкуснее: виноград или шоколад. Тоже мне, нашел, что сравнивать!

– Виноград – это виноград, – сказал я. – А шоколад – это… это..|

– Конфета, – подсказал мне Котька.

– Какая конфета! – я рассмеялся. – Чудак этот Котька, нашел конфету, умора, да и только!

– Конфета – это конфета. Подушечка, например, леденец, – сказал я, – А вот шоколад – это шоколад. Это… – я поцеловал кончики пальцев и закатил глаза, – Вот что такое шоколад!

<…>

Длинный офицер присел, навел на нас кинокамеру и кинул плитку. Плитка взлетела вверх и, кувыркаясь, упала на землю. Меня немного удивило, зачем он ее кинул, а не протянул нам, но когда Киндер подбил ее ногой, я все понял. Они думали, что мы вцепимся в этот шоколад и будем рвать его друг у друга, как голодные собаки. Мы будем драться, а они будут снимать, а потом показывать у себя в Америке.

Я крикнул:

– Киндер, пас! – и он мастерски пасанул мне эту плитку, а я с ходу послал ее Котьке – пусть тоже подержится: шоколад ведь!

<…>

Невысокий американец повернулся и пошел прочь. За ним потянулись остальные. Нащупав рогатку, я кинулся следом. Я не собирался стрелять в кого-нибудь из них, нет. Я только собирался хорошим выстрелом разбить киноаппарат. Я видел, как они остановились, и уже поднял рогатку, когда тот, что был поменьше остальных, вдруг треснул верзилу по роже.

Однажды мальчик меняет у пленного немца клипер – голубой двухмачтовый парусник – на кусок хлеба.

– Хлеб?! За эту ерунду, – удивилась бабушка. – Горе ты наше… Просто не знаю, что с тобой делать…

<…>

Старик перестал улыбаться.

– Странные мы люди, – сказал он. – Когда здесь были они,