наполняла его жизнь смыслом. Он тосковал по ним. Но Седа снова и снова откладывала воссоединение. «Пара дней» разлуки растянулась сначала на месяц, потом на два месяца, а потом на полтора года. Сако терял терпение. Он говорил ей, что уже полтора года она «обещает», что он «уже не может жить, не видя детей», что «люди распускают унизительные слухи», а она отвечала, что они «вот-вот приедут, чуть позже, еще чуть-чуть». Время шло, следствие не двигалось, – найти Рубо не удавалось, и Сако сорвался в первый и последний раз. В нем проснулась гордость. Он поехал на Московскую улицу, поднялся в квартиру отца Седы и объявил на глазах у старика Генриха и своих детей, что либо Седа немедленно возвращается домой, либо они разводятся. Седа растерянно рассмеялась. «Я не шучу, Седа», – прервал он ее смех. Она спросила, в своем ли он уме, и впервые за все время их брака Сако сорвался в крик. В истерике, размахивая руками, он кричал на нее, кричал, что хватит с него, довольно. Генрих не вступился за дочь. Амбо смотрел на отца как на чужого. Гриша готов был заплакать. Седа, побледнев, собрала детей и вернулась с мужем в дом на Абовяна. Сако помнил выражение ее лица, словно ее вынудили, словно ее запирали в темнице, словно она ждала казни. В ту же ночь он довершил развал их брака. Она намеренно-показательно легла к нему спиной, обозначив невидимую преграду. Сако потушил свет, лег и прижался к Седе. Она не отвечала. Он закрыл ей рот рукой, стянул с нее белье и вошел. Единственным знаком ее сопротивления были зубы, впившиеся в его пальцы. От этого он только озверел. Он вколачивал ее в стену что есть сил, раз, второй, третий. Наконец отпустив ее, он увидел на пальцах кровь, смешанную с ее слезами. Голос в голове шепнул ему: «Того мира, что у нас был, больше нет». Седа так и пролежала всю ночь спиной к нему, не двигаясь, не произнеся ни слова, словно мертвая. Они почти не разговаривали. Они старались не замечать друг друга, хотя вновь жили под одной крышей. Лучше бы они не воссоединялись. Лучше бы каждый из них оставил друг друга в покое. Но поздно. После той ночи Сако нечего стало терять. «Да, нечего терять», – повторил он сейчас, сидя на солнцепеке на придорожном камне, под голубым небом, в окружении незнакомых людей, обсуждавших поломавшийся автобус. «Нечего терять, – повторил Сако, – потому что я больше не люблю ее». Сердце кольнуло, задрожали плечи. Он судорожно вдохнул, но тут же снова задышал ровно. Он прощался с воспоминаниями, как впервые увидел ее худенькие острые плечи или покачивавшийся в воздухе кончик ступни. «Я обманывал себя, говоря, что люблю ее, – пропел грустный голос. – Я не любил ее. Или разлюбил». Словно в наказание открылся еще один тайник с болезненными воспоминаниями. Седа, озорно сощурив глаза, что Сако переносил хуже всего – он знал, что этот взгляд сопровождает сознательную ложь, – сказала, что едет с профессором на конференцию в Париж. Не прошло и двух дней с ее отъезда, как Сако узнал, что никакого профессора в Париже нет, что там совсем другой человек, примчавшийся к ней в Париж из Берлина. Сако душил гнев, но когда спустя неделю Седа вернулась из Парижа, он не устроил ей сцену. Чувство справедливости подсказывало ему, что у нее достаточно оснований для casus belli. Сако опускался на дно. Он зáпил. Сначала выпивал дома, но, заметив, что дети, видя его пьяным, теряют к нему последнее уважение, что Амбо, его вечно печальный лебедь, глядит на него с неприязнью, почувствовал стыд и стал пропадать в пивных, засиживаясь до рассвета с кем попало. С первыми лучами ереванского солнца он возвращался по пустым улицам, бормоча себе под нос песни ашугов. Так же делал, подвыпив, его собственный отец: ложился на старую тахту, подперев голову рукой, и пел тихонько о днях неудач, которые приплывали и уплывали. Жизнь плавно завершала круг, подводя Сако к последнему шагу. И он это понимал.

Мимо родника прошла, склонив голову, молодая девушка с ведром козьего молока. Сако уловил запах молока, и тут же память нарисовала ему Нину, шестнадцатилетнюю, еще живущую в деревне. Водитель громко объявил, что через пару минут они снова тронутся в путь. Люди оживились. Сако не успел подняться, как водитель обратился к нему: «Огонька не найдется?» Сако вытащил спички из нагрудного кармана и, не вставая, прикурил водителю и себе. Водитель поблагодарил. Сако смотрел в сторону грубо изрезанной линии гор. «Проедем?» – спросил он. Водитель поглядел на дорогу, продолженную вдоль огненно-красных скал, – тонкую извилистую дорожку, по одну сторону которой возвышалось нагромождение камней, а по другую зиял обрыв, куда запросто можно было слететь, не дай бог на секунду отвлечься, не дай бог испугаться. «Об этом, – сказал он равнодушно, – лучше не думать». Сако смотрел на скалы. Сегодня утром Нина спросила, куда он идет. «Остались дела, которые надо закончить», – сказал он и вышел. Он опережал следователя всего на шаг. Тот даже не подозревал, что Сако довершит дело раньше, чем они. «Ничего не осталось, – подумал Сако, – кроме последнего слова, последнего дела, последнего долга». Он поднес к губам сигарету, глубоко затянулся, зазмеилась струйка дыма. «Трусливому каждый шорох – беда», – нарушил тишину водитель, бросил бычок на землю и созвал всех в автобус. Девушка с ведром молока разговаривала с монахом. Сако смотрел на них сквозь сигаретный дым. Монах погладил рукой хачкар. Девушка пошла своей дорогой. Сако подумал, что все это будто на картине, будто во сне, не на земле. Он сел в автобус с ощущением, что это была его последняя остановка, что он попрощался с чем-то, что так много лет составляло его жизнь, что все, что ждет его впереди, уже не имеет значения.

В восемнадцать лет Сако поступил на архитектурный факультет и переехал из Кировакана в Ереван. Он болезненно переживал малейшие неудачи, учился средне. Зато обзавелся друзьями: первый, Петро, был самым шумным парнем университета; второй, Рубо, был молчуном; Петро всегда был на виду, в водовороте политической жизни, о Рубо же никто ничего не знал, кроме историй его любовных похождений и кулачных разборок. Летом восемьдесят пятого года, когда они заканчивали учебу, Петро позвал друзей на квартирник. «Но я ведь ни с кем не знаком», – сказал Сако. «Со мной тебе можно куда угодно», – ответил Петро. Это была большая уютная квартира на улице Абовяна со старой мебелью и картинами импрессионистов на стенах. Собралось множество людей, Сако никого не знал. В гостиной, сидя на ковре, мужчина с густой бородой пел под гитару песню о страннике, который не знает, какой выбрать путь. По комнате кружила, словно мотылек, хозяйка дома. В лиловом платье, с распущенными волосами, босая, она угощала гостей вином и рассказывала о картинах своего дедушки-художника. Увидев Петро, хозяйка кивнула ему – мол, вот ты где, – и обменялась с ним дружескими поцелуями. Петро представил ей кудрявого парня. «Седа», – сказала она, протянув руку. «Сако», – робко ответил парень. Он еще не знал, что его сердцу уже нанесена была рана в тот момент, когда он коснулся ее пальцев, встретился на миг с ее самоуверенным, надменным взглядом. Он был совсем неискушенным и принял зарождавшуюся страсть за недовольство. Ее аристократическое достоинство, подчеркнутое очарование произвели на неопытного деревенского паренька впечатление чего-то искусственного, что раздражало его. Они больше не разговаривали в тот день. Глаза, однако, не обмануть: взгляд Сако то и дело останавливался на ее острых плечах, тоненьких бретельках платья, открытой беззащитной шее.

Три встречи – именно столько хватило Сако. В следующий раз он, Петро и Рубо, неразлучная троица, собрались на вечерний сеанс в летний зал кинотеатра «Москва». «Вы не смотрели Феллини? – удивлялся Петро. – Неандертальцы! Вы не можете называться культурными людьми, если не смотрели Феллини». – «А если я не хочу называться культурным человеком? – отвечал Рубо. – Что, если меня тошнит от культурных людей?» Петро возвущался. Размахивал руками. Сако хохотал. Они заняли места в центре зала. Перед ними сидела молодая пара. Парень гладил девушку по коленке. Рубо ткнул Сако в плечо и показал на пару. «Я бы поменялся с тем парнем». Сако ухмыльнулся. Петро зашипел на них. Рубо, ерничая, поднял руки в извиняющемся жесте. Сеанс уже начинался, когда вошли две девушки. «Ой, – завертел головой Петро, – это же Седа!» Он замахал ей, она увидела, показала на них подруге. Петро громко поздоровался, попросил скорее садиться. Седа, не особо раздумывая, опустилась в кресло рядом с Сако. «Ты не возражаешь?» – спросила она. Взгляд мигом запечатлел ее желтую водолазку, черную юбку-карандаш и летние туфли.