и вернулся с тарелкой фисташек и второй кружкой пива. «Российский МИД, – добавил ведущий, – сообщает, что президент Российской Федерации уже направил поздравительную телеграмму переизбранному президенту Армении. В телеграмме указано, что итоги выборов – цитирую – „убедительно подтвердили, что народ Армении с оптимизмом смотрит в будущее“, а также, что „народ поддержал курс на продолжение реформ во имя свободы, демократии и процветания“».

Сако коснулся губами густой пивной пенки, когда дверь заскрипела. Вошел тот, кого он ждал. Зашумел игровой автомат. Сако глянул через плечо и увидел со спины мужчину в клетчатой рубахе. Это был именно он. Полчаса Сако сидел, прикрыв глаза, и напряженно вслушивался в происходящее. Когда дверь снова заскрипела, он быстро сунул мятые купюры под недопитую кружку и бросился на улицу. Было совсем темно. Сако шел за еле видимым силуэтом в рубахе не по размеру. Дорога вела прочь от города, от электрического света. Мир притаился в ночной тишине. У Сако дрожали руки. Он никак не решался на последнее, главное: догнать, выстрелить и скрыться. «Трусливому каждый шорох – беда», – вспомнил он и застонал про себя Господи, помоги мне. Он вытащил из кармана пистолет, ускорил шаг, поравнялся с идущим и положил руку ему на плечо. «Это я», – сказал он. «Знаю, что ты», – обернулся Рубо. Их глаза встретились. Они стояли друг перед другом на темной дороге. Ни фонаря, ни света фар. Никого, кроме них двоих. Сако не успел ничего понять, как кто-то налетел на него сзади и схватил за руки. Рубо тут же выбил у него пистолет и дважды, навалившись всем телом, пырнул ножом. Сако сделал пару шагов, держась за живот, глядя на влажные ладони, пошатнулся и повалился на землю. Из живота натекла лужа крови. Но Сако еще был жив: перед ним, словно в дымке, проплыло лицо Седы. Рубо нагнулся и для верности полоснул Сако ножом по горлу. Тогда мир погас.

Рубо огляделся, вытер нож о куртку Сако, сунул его в карман и кивнул Вруйру, чтобы подобрал пистолет. Они побежали. В деревне у оговоренного дома их ждал автомобиль. Они запрыгнули внутрь. За рулем сидел мужик с армейской татуировкой. «У самих дома семь дураков, а тут еще один свалился на голову, а?» – сказал он, ухмыляясь. Рубо недовольно дернул головой. Вруйр забрал у него нож и вместе с пистолетом передал водителю. «Не использован», – прибавил он. «И не мог быть использован, – пожал тот плечами, – потому что не заряжен». – «Серьезно?» – «Да, – подтвердил мужик, убирая оружие в бардачок и передавая Вруйру конверт. – Этого вам пока хватит. Деньги, билеты, документы. Поедете в Россию. Есть работка». – «Надолго?» – «Пока не рассосется». Рубо, сгорбившись, обхватил голову руками и смотрел в пол. Предложенную сигарету Camel взял только Вруйр. «Камо говорит, – прибавил мужик, заводя автомобиль, – что разгребет это дельце, но это займет время. Пока не высовывайтесь». Рубо смотрел себе под ноги и молчал всю дорогу до аэропорта.

В ту ночь они с Вруйром бежали из страны.

6

25.05.1996

Незадолго до check out позвонил Манвел. Вместо обещанных совместных выходных, у нас был получасовой разговор по телефону. Он извинился, что не приехал, отговорился работой – какой-то музей, связанный с концлагерями, я не разобрала. Обещал, что скоро увидимся: говорит, очень скучает по Армении.

Поболтали с коллегами, пока ждали в вестибюле автобус. В аэропорту де Голля в Duty Free купила еще бутылку вина, баночку foie gras, коробку мадленок, выпуск Le Monde (на память), еще детектив Сименона в мягкой обложке и роман неизвестного мне современного автора. В самолете сразу уснула – я не спала ночью.

Весь день мне тревожно. Кажется, я боюсь возвращения. (И мое ночное гулянье, и трепет от предложения того араба, и суета в магазине – все от этого страха.) Пробовала читать детектив, но не смогла сосредоточиться. Кажется, что важно запомнить прошедшую ночь – но зачем?

Вчера, после прощальной вечеринки, я возвращалась в гостиницу одна. Уже светало, я была пьяна. Я поняла, что перепутала поворот и пришла к Северному вокзалу. Одинокий клошар размахивал руками, словно с кем-то дрался. Казалось, что это была схватка с призраками или с самим собой. Это была моя последняя ночь в Париже, так что я не спешила в номер. Я знала, что Монмартр где-то рядом, и отправилась на его поиски. Мне не хотелось в номер, мне было хорошо одной. Я гуляла по узким улочкам, надеялась, что смогу запомнить все это: Париж, его утреннюю меланхолию, рассвет.

Самые важные часы в нашей жизни – между ночью и утром. Я провела их на холме у Сакре-Кёр. Сидела там, подложив под себя ветровку. Париж потихоньку просыпался. Парни и девушки возвращались с вечеринок. Несколько раз подошли цыгане. Париж был будто с похмелья, но ему это было к лицу. Я твердила себе, что мне очень хорошо. Наверное, я понимала, что просто не хочу возвращаться домой. Но я боялась признаться себе в этом, поэтому часто повторяла, что сейчас мне хорошо, очень хорошо. Париж был передо мной как на ладони. Я вспомнила Антуана Рокантена и его последний вопрос, обращенный к городу: «А теперь кто победит: я или ты?» Я задала тот же вопрос. На самом деле я знала, что проиграла, но старалась не думать об этом. Я спустилась с холма и возвращалась по монмартрским улицам. В одном из переулков я увидела молодого араба в красно-синей олимпийке с Эйфелевой башней. Он прислонился к стене у сувенирного магазина. Он был смуглый, чисто выбритый, волосы уложены. Он откровенно пялился на меня.

– Haschisch? – спросил он.

И продолжал смотреть еще пристальнее. Наверное, он решил, что я ищу приключений, если гуляю в такой час одна. Мне хотелось поддаться желанию. А он все смотрел на меня. У него были удивительные янтарного цвета глаза. Он стоял, сунув руки в карманы. Словно предлагал себя. Словно испытывал мою стойкость. Я была готова согласиться. Все можно будет списать на алкоголь. Найду слова, чтобы оправдать себя. Я, он и моя совесть. Мы никому не расскажем. Никто никогда не узнает.

Но я ушла, свернув в первый попавшийся переулок. Я была уверена, что он все смотрел на меня. Я испугалась, что он пойдет за мной или в переулке будет тупик, но мне повезло, я почти сразу вернулась к Северному вокзалу, и никто не шел за мной. Я заперлась в номере и заснула.

Когда проснулась, на улице был обычный шум, люди, автомобили. Я и тосковала из-за отъезда, и надеялась, что смогу вернуться. Вернуться как можно скорее, чего бы мне это ни стоило. Пора собирать вещи.

26.05.1996

Я дома. Чувства смешанные. Привезла всем подарки. Нина была очень благодарна. Сако не разговаривает со мной. Пока не пойму, почему именно.

Мысли скачут. Часто думаю о Манвеле. Я была так спокойна, когда мы говорили по телефону. Может быть, это наша судьба: годами не видеться, при случайной встрече вдруг сблизиться снова – и опять пройти мимо друг друга. В университете я была уверена, что буду с ним, – а затем встретила Сако; еще десять дней назад я готовилась к какому-то важному, новому шагу, шагу ему навстречу, – а в итоге думаю о том парне в переулке, – я даже имени его не знаю.

Словно когда моя жизнь должна наконец-то устроится, кто-то вносит в нее поправки и все рушится. Словно что-то мешает жить так, как мне хочется.

10.06.1996

Профессор сказал, что в следующем учебном году я буду вести часть лекций для первокурсников. Это хорошие новости.

А плохие – что с тех пор, как я вернулась, Сако пьет каждый день. И до сих пор не разговаривает со мной, словно я в чем-то провинилась.

Амбо спросил меня, все ли в порядке с папой. Я пока молчу.

12.06.1996

У Нины снова проснулся интерес к языкам: в который раз вижу, как она читает английские книги из нашей библиотеки. Чем я хуже? – подумала я и взяла с полки «Макбета» в подлиннике.

13.06.1996

Уже две недели, как я вернулась. Мыслями все еще в Париже. На конференции была специалистка по gender studies, Хенрика. Я все думаю о ее словах, что «тело – такой же источник знаний, как и разум». У нее был очень интересный, почти провокационный доклад, многие присутствовавшие мужчины возмутились. Она еще сказала, что одна из проблем патриархального общества в том, что желание понимается исключительно в двух аспектах: 1) как нечто, имеющее практическую ценность (деторождение, например) или 2) как нечто, подлежащее чувственному удовлетворению (иначе говоря – наслаждение; этому способствовали изобретение презерватива, сексуальная революция, порнография etc.). Но, добавила она, общество постмодерна готово смотреть на желание более зрело: как на знание, как на возможный источник новых открытий, на способ, который приведет к переменам в обществе