— Отведите его к Кутыри, — рек король. — Пусть накормит и вымоет его. А потом переоденет.

Когда опять тронулись в Глостер, Лир спросил:

— Так чего желаешь ты, Карман? Бродячим скоморохом снова стать, отринуть все удобства замка и предпочесть им стылую дорогу?

— Очевидно, я уже предпочел, стрый, — молвил я в ответ.

Лагерем мы встали у речушки, которая за ночь вся перемерзла. Король сидел у костра и ежился, хотя на плечах у него была толстая меховая шуба — одеянье настолько обширное, что щуплый старик в ней выглядел так, словно его пожирает медлительный, однако хорошо причесанный хищный зверь. Из шубы торчали только орлиный нос и клок седой бороды. Да в мехах горели две огненные звезды — его глаза.

Снег валил вокруг влажными оргиями хлопьев, и мой простенький шерстяной плащ, которым я замотался с головой, весь промок.

— Неужто я негоден как отец, раз дочь моя против меня восстала? — вопрошал Лир.

Ну теперь-то почто? Чего это вдруг он полез в темную бочку своей души, хотя все эти годы преспокойно черпал оттуда все свои капризы и желанья, а последствиями забрызгивал окружающих? Чертовски удачное время для самокопаний — сам же отдал крышу над головой. Но я, разумеется, промолчал:

— Что я понимаю в должном воспитании детей, государь? Ни отца, ни матери своих у меня не было. Воспитала меня Церковь, а мне на них всех написать тонкой желтой струйкой.

— Бедный мальчик, — рек в ответ король. — Сколь долго буду жив, отцом тебе я буду и семьею.

Я бы тут, вестимо, отметил: он сам не так давно объявил, что пора плестись ко гробу, а учитывая, как обошелся он с дочерьми, мне б лучше и дальше оставаться сиротой, — но старик спас меня от прозябанья в рабстве и скитаньях, поселил у себя во дворце, даровал друзей… Все ж какая-никакая, а семья. Поэтому я ответил просто:

— Благодарствуй, вашчество.

Старик тяжко вздохнул и произнес:

— Ни одна из трех моих королев меня по-настоящему не любила.

— Ох, еть-колотить, Лир, я тебе шут, а не какой ятый колдун. Если ты и дальше будешь возиться в грязи собственного раскаяния, давай я тебе лучше меч подержу. Может, твоей древней жопе достанет проворства насадиться на его острый конец. И тогда нам выпадет хоть немного окаянного покоя.

Лир рассмеялся — старый кривой дуб — и потрепал меня по плечу:

— Иного не прошу от сына я — лишь бы дарил мне смех в минуты горя. Отправлюсь на покой. А ты ночуй сегодня у меня в шатре, Карман, чтоб холод не глодал.

— Слушаюсь, государь. — Стариковская доброта меня тронула, отрицать не стану.

Король побрел к себе. Пажи уже целый час таскали в королевский шатер горячие камни, и когда Лир откинул полог, меня опахнуло жаром.

— Приду, как только по нужде схожу, — молвил я. Отошел за край света от костра и стал облегчаться у огромного голого вяза, как вдруг перед мною в чаще замерцал голубоватый свет.

— Н-да, то был пушистый клочок овечьего дрочала, — раздался женский голос, и из-за дерева, на которое я ссал, вышла призрак-девица.

— Божьи муди, навье, я чуть тебя не обмочил!

— Смотри, куда брызжешь, дурак, — рек призрак. Теперь она казалась пугающе плотской — за спиной проступало совсем немного, но снежинки пролетали ее насквозь.

— Пусть будет царственна семья,

В ее тепле растаешь.

Но злодеяньям короля

Ты сиротой не станешь.

— И все? — молвил я. — Опять стишки да шарады? По-прежнему?

— Тебе пока больше ничего и не надо, — ответил призрак.

— Я видел ведьм, — сказал я. — Они тебя, похоже, знают.

— Ну да, — рек призрак. — В Глостере темные делишки завариваются, дурак. Глаз да глаз нужен.

— Глаз да глаз за чем?

Но девица исчезла, а я стоял посреди леса с причиндалом в кулаке и беседовал с деревом. Ладно, наутро уже будет Глостер — там и поймем, за чем именно глаз да глаз нужен. Или что там еще за вздор был?

Вместе с флагами Глостера на башнях трепетали полотнища Корнуолла и Реганы — стало быть, депутация уже прибыла. Глостерский замок представлял собой горсть башен, окруженный с трех сторон озером, а спереди его от суши отсекал широкий ров. Внешней стены у замка не было, как в Белой башне или Олбани, не имелось и двора. Лишь небольшая площадка перед входом и сторожка для охраны въезда. Конюшни и казармы на суше защищала городская стена.

При нашем приближенье со стены донесся трубный глас. Оповестили, значит. Навстречу нам по мосту уже мчался, раскинув руки, Харчок.

— Карман, Карман, где же ты был? Друг мой! Друг!

С большим облегчением я убедился, что он жив. Мало того — этот простодушный медведь стащил меня с лошадки и сжал в объятьях так, что у меня дыханье сперло. Он танцевал и кружил со мной, а мои ноги болтались в воздухе, словно я был куклой.

— Хватит лизаться, Харчок, деревенщина ты эдакая. Все волосья мне с головы ощиплешь.

Я треснул обалдуя Куканом по спине, и он взвыл:

— Ай! Не надо драться, а? — Но все же выронил меня и присел на корточки, обхватив себя лапами, словно сам себя матерински голубил. А может, и впрямь голубил, поди разбери. Но тут на спине его я заметил буро-красные разводы и поднял рубаху посмотреть, в чем дело.

— Ох, паренек, что же с тобой было-то? — Голос мой осекся, из глаз запросились слезы, и я никак не мог набрать в грудь воздуху. Мускулистая плита спины моего подручного была почти без кожи — чья-то жестокая плеть методично и явно долго сдирала ее, а когда раны рубцевались, сдирала и рубцы.

— Я так ужасно по тебе скучал, — сказал Харчок.

— Ну да, я тоже, но откуда все эти шрамы?

— Лорд Эдмунд сказал, что я оскорбленье естеству и меня надо наказывать.

Эдмунд. Ублюдок.

Эдмунд. С Эдмундом придется разобраться — силы обратились супротив него, и я с трудом давил в себе желанье найти подлого изверга и воткнуть ему какой-нибудь свой кинжал между ребер. Однако план действовал — и у меня по-прежнему оставался кисет с двумя пылевиками, что мне дали ведьмы. Едва не подавившись, я проглотил гнев и повел Харчка в замок.

— Эгей, Карман? Ты ли это, парнишка? — Акцент валлийский. — А король с тобой ли?

Из-за колодок, установленных посреди дворика, выглядывала мужская голова. Волосы темные, длинные, все лицо закрывают. Я подошел и присел поглядеть, кто это.

— Кент? Зачем ты в сих ежовых ноговицах?[131]