Любезности, оказанные Аденауэру - такие как личное проведение его по дому - были символом того значения, которое де Голль придавал новым отношениям. Другим жестом в отношении Аденауэра, не менее уникальным, было проведение их дискуссий без присутствия помощников и в основном на немецком языке. Действительно, этикет всей встречи был искусно срежиссирован, чтобы обратиться к психологии гостя и позволить двум пожилым людям, родившимся в XIX веке, чувствовать себя непринужденно друг с другом, соблюдая традиционные правила вежливости.

Конкретные соглашения между ними не были ни предложены, ни заключены. Вместо этого, спустя всего тринадцать лет после окончания Второй мировой войны, де Голль стремился полностью перевернуть прошлые отношения между странами. Он не предлагал взаимного стирания воспоминаний, многие из которых обязательно останутся. Но вместо многовековой вражды он предложил французскую поддержку реабилитации Германии и ее стремлению к европейской идентичности. Кроме того, он предложил установить тесные отношения, способствующие балансу сил и единству Европы. Взамен он попросил Германию признать существующие европейские границы (включая Польшу) и положить конец стремлению Германии доминировать в Европе. Как он выразился позже в своих мемуарах:

Франции, со своей стороны, нечего требовать от Германии в отношении единства, безопасности или ранга, но она может помочь реабилитировать своего бывшего агрессора. Она сделала бы это - с каким великодушием! - во имя антанты, которая будет установлена между двумя народами, во имя баланса сил, единства и мира в Европе. Но чтобы оправдать свою поддержку, она будет настаивать на выполнении определенных условий с немецкой стороны. Это были: признание существующих границ, позиция доброй воли в отношениях с Востоком, полный отказ от атомных вооружений и неослабевающее терпение в отношении воссоединения [Германии].

То, что де Голль потребовал в качестве "услужливой цены" за эту революционную реконфигурацию французской внешней политики, было отказом от традиционной внешней политики национальной Германии, с которой де Голль столкнулся в молодости. Аденауэр пошел навстречу основным тенденциям Организации Североатлантического договора как открывающим Германии дорогу в европейскую систему. Для обоих мужчин это был шаг в будущее.

Де Голль и Атлантический альянс

Сопоставимая трансформация устоявшихся политических тенденций с еще большим влиянием на мировой порядок произошла с созданием Атлантического альянса. В конце Второй мировой войны Америка вышла из своей исторической изоляции и стала играть беспрецедентную глобальную роль. Ее 6 процентов мирового населения занимали экономическое превосходство; она обладала половиной мирового промышленного потенциала и монополией на атомное оружие.

До этого времени поведение Америки на международной арене за пределами Западного полушария сводилось к сплочению только против стратегических угроз и уходу в изоляцию, когда уменьшение опасности делало это безопасным. Теперь же, в период между 1945 и 1950 годами, в рамках двух великих инициатив - НАТО и плана Маршалла - Америка отказалась от прежней модели поведения и взяла на себя постоянную роль в мировых делах. Новая модернистская штаб-квартира ООН, расположенная вдоль Ист-Ривер в центре Манхэттена, символизировала, что Америка стала частью международного порядка.

Новые инициативы по-прежнему основывались на предпосылках о природе международных отношений, которые были столь же уникальными и даже идиосинкразическими, как и сама американская история: сотрудничество между странами было естественным, всеобщий мир был неотъемлемым результатом международных отношений, а принципиальное разделение труда обеспечивало адекватную мотивацию и ресурсы для ведения Атлантического союза.

Исторический опыт де Голля привел его к диаметрально иным выводам. Он руководил страной, которая стала осторожной из-за слишком большого количества разрушенных энтузиазмов, скептической из-за слишком большого количества мечтаний, оказавшихся хрупкими, и обусловленной ощущением не национальной мощи или сплоченности, а скрытой уязвимости. Он также не верил, что мир является естественным состоянием государств: «Мир полон противоборствующих сил. . . Соревнование усилий - это условие жизни... Международная жизнь, как и жизнь вообще, - это борьба».

Вашингтон, уверенный в доминировании Америки, сосредоточился на ближайших, практических задачах; он призывал к созданию структуры альянса, которая, во имя интеграции, поощряла бы совместные действия союзников и препятствовала автономным инициативам. Де Голль, управляя страной, измученной поколениями международных и гражданских конфликтов, настаивал на том, что способ сотрудничества так же важен, как и цель. Франция, если она хочет восстановить свою идентичность, должна восприниматься как действующая по выбору, а не по принуждению, и поэтому ей необходимо сохранить свободу действий.

Проникнутый этими убеждениями, де Голль отвергал любой взгляд на НАТО, который ставил бы французские войска под международное командование, или взгляд на Европу, который растворял бы французскую идентичность в наднациональных институтах. Он предостерегал против наднационального подхода, который (как будто "самоотречение отныне является единственной возможностью и даже единственным стремлением") противоречит национальному характеру и целям Франции.

Парадоксально, но де Голль считал эту точку зрения совместимой с объединенной Европой - "чтобы постепенно по обе стороны Рейна, Альп и, возможно, Ла-Манша образовался самый мощный, процветающий и влиятельный комплекс в мире". Даже если он всегда подтверждал практическую важность американского альянса, он сомневался, что он применим ко всем вызовам, актуальным для Франции. В частности, он сомневался, что Америка сможет или захочет сохранить свои тотальные обязательства перед Европой на неопределенный срок - особенно в области ядерного оружия.

Утвердительный стиль де Голля был результатом сочетания личной уверенности и исторического опыта, смягченного осознанием того кошмара, в котором неожиданности сформировали центральный опыт Франции. В отличие от них, американские лидеры, хотя лично они вели себя скромно, основывали свои взгляды на уверенности в том, что они владеют будущим.

Во время визита в Париж в 1959 году президент Эйзенхауэр обратился к французским оговоркам с вопросом: «Почему вы сомневаетесь, что Америка определит свою судьбу с Европой?» Это был странный вопрос в свете поведения Вашингтона по отношению к Великобритании и Франции во время Суэцкого кризиса несколькими годами ранее. Избегая искушения затронуть тему Суэца, де Голль напомнил Эйзенхауэру, что в Первой мировой войне Америка пришла на помощь только после того, как Франция три года терпела смертельную опасность, и что Америка вступила во Вторую мировую войну только после того, как Франция уже была оккупирована. В ядерный век оба вмешательства были бы слишком поздними.

Географическая уязвимость Франции также беспокоила де Голля. Он выступал против различных схем переговоров о выводе американских войск из Центральной Европы, среди которых наиболее заметной была схема, выдвинутая Джорджем Кеннаном в лекциях Рейта в 1957 году. Де Голль отвергал любой симметричный вывод войск с разделительных линий в Европе, поскольку это оставило бы американские войска слишком далеко, а советскую армию - слишком близко: «Если разоружение не охватит зону, которая находится так