— Я могу себе представить, кое-кто хотел врезать бы ему, — признал Рон. — Он не всегда умеет вовремя замолчать, ты ведь понимаешь, о чем я.

— Да. Но здесь дело не в гневе.

— Верно. Я не представляю, кто бы мог так рассердиться на него. Если бы речь шла о Стервекке — вполне возможно. Или кто-то хотел добраться до нее через Брэда?

— Но тогда зачем отпускать его, приказав напасть на Тайлера и меня?

На этот вопрос они ответа не нашли.

— Имело бы какой-то смысл захватить его, а потом связаться с Ребеккой и потребовать выкуп, но зачем отпускать его и натравливать на тебя? — недоуменно спросил Рон.

— Боюсь, мы ничего не узнаем, пока он не почувствует себя лучше, — сказала Аманда. — Да и в этом я не уверена. Врач говорит, что наркотик, которым накачали Брэда, мог оказать действие на его память, — потребуется некоторое время, чтобы в лаборатории сделали анализы и определили, что ему давали. А сейчас Тайлер намерен попросить Алекс поискать возможных похитителей Брэда.

— Хм.

— Что?

— А ты думаешь, она настоящий детектив?

Аманда удивленно посмотрела на него.

— Рон, разве здесь работают не профессионалы?

— Да, пожалуй.

— Что произошло? Она тебя чем-то огорчила?

Он опустил взгляд.

— Нет. Вовсе нет.

Рон что-то скрывал, и она испытала легкое разочарование, но призналась себе, что и сама рассказывает Рону далеко не все, когда речь заходит о Тайлере.

— Вижу, твое отношение к Тайлеру изменилось к лучшему, — сказал Рон, словно прочитав ее мысли.

— Не знаю, что бы я без него делала. — Аманда немного помолчала и добавила: — Впрочем, речь идет не только о благодарности.

Рон ничего не сказал, но, когда он посмотрел на нее, у него на губах появилась улыбка.

— Что такое? — спросила девушка.

— Я не смогу ответить, не вызвав твоего раздражения. — Рон встал. — Пойду посмотрю, как себя чувствует Брэд. А тебе не помешало бы поспать.

— Я надеялась поговорить с Тайлером, когда он вернется.

— Приляг хотя бы ненадолго. У меня сложилось впечатление, что он очень мало спит, поэтому я не сомневаюсь, что Тайлер все еще будет на ногах, если ты отдохнешь час или два.

— Ты прав, мне нужно отдохнуть. Но я не хочу оставлять тебя одного.

Рон пожал плечами.

— Здесь всегда кто-нибудь бодрствует. Может быть, Алекс удалось что-то узнать у твоего кузена.

Аманду поселили в просторной комнате с выходом на террасу, опоясывающую весь этаж. Лунный свет просачивался сквозь двустворчатые двери. Она подошла к письменному столу из клена и включила маленькую лампу.

Свою сумку Аманда распаковала раньше, еще до того, как отправилась с Тайлером в хоспис. Казалось, с тех пор прошло так много времени.

Она помылась в большой ванной комнате и надела ночную рубашку. Выключив настольную лампу, Аманда хотела задвинуть шторы, чтобы не мешал лунный свет, но потом передумала. Вместо этого она распахнула двери и вышла на террасу. Отсюда открывался чудесный вид, намного лучше, чем из уединенного особняка, построенного внизу ее прадедом. Она увидела угол своего дома и поняла, что если немного пройти по террасе, то можно разглядеть почти все, что происходит внутри. Порыв ветра принес аромат сосен. Ей показалось, что она слышит звуки, которые издает какое-то животное — чужая собака? — и поспешно вернулась в комнату.

Она почти захлопнула двустворчатые двери, но убедила себя, что ей нечего бояться — ведь на террасу невозможно попасть снизу, и никакая собака не доберется сюда. Аманда обнаружила механизм, спускающий сетку, закрыла дверной проем, сквозь который внутрь проникал теплый ветерок, и направилась к своей постели.

Аманда включила лампу над кроватью и сразу заметила то, что скрывал слабый лунный свет, — маленькую пачку плотной бумаги, лежащую поверх простыней.

С отчаянно бьющимся сердцем она взяла всю стопку. Несмотря на солидный возраст, бумага не показалась ей хрупкой, но Аманда обращалась с ней очень осторожно. Толстые, не слишком гладкие листы оказались довольно плотными, и ей нравилось держать их в руках. Почерк был старинным, каллиграфическим, аккуратные буквы равномерно покрывали страницу, строчки находились на равном расстоянии друг от друга.

Аманда положила пачку рядом с собой и принялась за чтение. Она быстро привыкла к особенностям почерка, и в ее сознании сложилась первая фраза:

«Если пожелаете, считайте эту историю вымышленной…»

Если пожелаете, считайте эту историю вымышленной… Я не стану утверждать, что понимаю все произошедшие события, и не слишком рассчитываю, что кто-то другой сочтет мой рассказ правдивым. Все это случилось со мной, и если бы ваше недоверие могло изменить мою жизнь, я бы от всего сердца попросил вас оставаться скептиком. Но если существует надежда, что я сумею помочь другому человеку избежать моей участи, рассказав о своей судьбе, это лучшее, на что я способен, и в таком случае прошу вас не ставить под сомнение ни единого моего слова…

Через три дня после сражения при Ватерлоо я пришел в себя в абсолютном слепом мраке, как и во все другие дни после окончания сражения. Я не открыл глаз — да и не мог этого сделать, — ведь я очнулся от грез умирающего человека.

Мне не требовалось зрение, чтобы знать, что я более не слышу смеха мисс Мерривит. Я не сидел в седле, не мчался рядом с отцом и братом по лугу, что по ту сторону леса за нашим домом. Не наблюдал за солдатами, которые прятались посреди залитого дождем кукурузного поля.

Не имея возможности видеть окружающий мир, я знал, что лежу на спине, не в силах пошевелиться, прижатый к земле трупом моего скакуна. Бедный Релиант. Я понял, что меня полностью скрывает крупное тело кавалерийской лошади, потому что мимо равнодушно проходили не только враги, но и друзья.

Из лоскутов моей памяти рождались сны. Еще до того, как я покинул Англию, мисс Мерривит успела выйти замуж и умереть при родах. Тремя годами раньше, в тысяча восемьсот двенадцатом году, смерть настигла моего отца, а брат унаследовал титул и поместье. Воспоминания о кукурузном поле были недавними — я видел, как солдаты закреплялись на этой позиции всего три дня назад, дожидаясь приближения армии Наполеона.

Если бы мои друзья или враги нашли меня, они едва ли сумели бы заметить изменения в моем состоянии. Большинство посчитали бы, что капитан Хоторн мертв.

Я не мог видеть, не мог двигаться, не мог произнести ни звука. Мой язык был сухим и опухшим. Когда во время отчаянной схватки я получил ранение, меня поразило проклятие — сознание не покинуло меня.

Я ощущал свое тело, кожу, волосы и собственную запекшуюся кровь, чувствовал, как подсыхает подо мной грязь и давит тяжесть поверженной лошади. Ни на мгновение я не мог забыть о боли в голове, груди, ногах и руках. Меня преследовал голод, но сильнее всего я страдал от жажды.