В начале мая, когда вся страна отмечала великий праздник и горько пила, и счастливо смеялась, и красные стяги пылали на небе, Анна, кротко сидевшая на лавочке в сквере неподалеку от Пироговских клиник и поджидавшая там своего любовника, с недоумением обратила внимание на человека в хорошем сером костюме и серой же шляпе, который почему-то все прогуливается и прогуливается по аллее, хотя вид такой, что не просто гуляет, а словно бы нюхает майское солнце.

Он не смотрел на нее, но когда, устав от долгого сидения, она встала и тоже прошлась до клумбы и обратно, незнакомец в сером костюме приостановился и внимательно принялся разглядывать кору на столетнем разросшемся дубе, вовсю уже зазеленевшем листьями.

Издалека она увидела Позолини, который шел, как всегда, быстро, но с таким беспечным видом, как будто он шел по Сицилии, скажем, дышал ее морем и слушал, как кто-то играет возвышенно «Аве Марию». Анна поднялась и рванулась навстречу, но вдруг увидела, что Позолини, обежав ее равнодушными своими глазами, собирается пройти мимо, и остановилась как вкопанная. Человек в серой шляпе тоже приостановился и довольно неуклюже затоптался на месте.

Она поняла. Он следил за нею и знал, кого она ждет здесь, в скверике. Кроме этого, он знал, что она жена дипломата Сергея Краснопевцева, знал ее имя и адрес.

У нее подкосились ноги, и сердце, которое больше ни разу не проявляло себя болезненно, как это было осенью, а только стучало и только горело, как и полагается женскому сердцу, вдруг словно бы остановилось в груди. Она стала хватать губами воздух, которого не было или он, может быть, обходил ее стороной, потому что, чем больше она раскрывала рот и чем глубже пыталась вздохнуть, тем ей становилось темнее и суше. Она чувствовала, что сейчас станет совсем темно, и она уже не может удержаться на лавочке, сползает на землю, а Позолини уходит все дальше, и это ее испугало так сильно, что она вскочила, хотела окликнуть его и упала.

Погода была хорошей, как и полагается празднику, много нарядных и красиво причесанных людей гуляли по скверу и ели мороженое, поэтому те, которые увидели, что рядом с лавочкой лежит молодая красивая женщина, немедленно бросили все, чтобы тут же помочь. (Ну, это с условием, что она дышит, а если не дышит, то тут уже – что? Ничем не поможешь, а грустно и больно.)

Женщина дышала и ртом ловила воздух, как это делают птицы, когда они вдруг забывают, что им полагается петь этим ртом, а не разевать его в диком испуге. У кого-то нашлась склянка с нашатырным спиртом, и когда его поднесли к лицу Анны, она раскрыла глаза.

– На лавку ее посадите, на лавку! – заговорили вокруг, и тут же мужские и женские руки, нагретые солнцем, ее подхватили, посадили обратно, кто-то побежал к ларьку «Пиво-воды», чтобы выпросить у продавщицы стакан воды. Но тут, растолкав собравшихся, на лавочке неизвестно как очутился очень нерусского вида иностранец, обнял эту женщину так, как будто был братом ее или мужем, и принялся щупать ей пульс. Помощники переглянулись, и кто-то спросил иностранца:

– Вы доктор?

– Да, доктор, – с сильным акцентом ответил иностранец, увидел притормозившее такси с зеленым огоньком, закричал водителю: «Стой!», подхватил заболевшую на руки, на руках донес ее до машины, усадил осторожно на заднее сиденье, сам сел рядом и что-то водителю быстро сказал.

Машина отъехала. В толпе начались разговоры и сплетни.

– Куда он повез-то ее, этот нехристь? – с возмущением спросила у собравшихся злая, но сильная, с жилистыми ногами старуха, переводя свои желтые глаза с одного лица на другое. – Украл нашу девку, а мы что глядели?

– Да он, может, родственник, – нерешительно возразила ей залившаяся краской девушка, которая так крепко держала под руку свою подругу, как будто за каждой смазливой москвичкой следит, чтобы выкрасть ее, иностранец. – Она же не сопротивлялась.

– Куда супротивиться? Еле живая! – отрезала старуха.

В толпе начали согласно кивать головами, и все заговорили о том, что, судя по всему, сейчас, пару минут назад, на их глазах произошло крупное государственное преступление: диверсант воспользовался тем, что у людей праздник, они потеряли обычную бдительность, наелись до холода в брюхе мороженым, и странный субъект из-под носа у них выкрал женщину.

– А может, она заодно с ним? Тогда что? – высказал кто-то осторожное предположение, и тут же все глаза обратились на говорившего, который сурово задвигал бровями, желая придать себе смысла и важности.

Празднично одетые люди начали поспешно расходиться, и вскоре зеленая светлая зелень и воздух, сквозящий сквозь кожу березок, впитали в себя всех тревожных свидетелей.

В машине такси, мчавшейся по направлению к улице Веснина, Анна по-прежнему лежала на руках у Микеля Позолини и громко, тяжело дышала. На лбу ее блестели крупные капли пота, губы запеклись.

– Быстрее, пожалуйста! – просил Позолини шофера, который старался даже и не оглядываться на то, что происходит сзади: сам понял, что сдуру схватил иностранца, к тому же и с бабой, а что теперь делать?

– Микель, куда мы едем? – прошептала Анна.

– Скажи мне, amore, тебе хоть чуть лучше?

– Ты знаешь, мне словно бы нечем дышать, – ответила она с таким выражением в глазах, как будто ей стыдно того, что он волнуется, но она не хочет притворяться. – Совсем нету воздуха.

– Сейчас тебя посмотрит доктор Черутти, – сквозь зубы пробормотал он. – Ваши больницы не годятся ни к черту, а кроме того, сегодня вообще никуда не пробиться, все пьяные.

– Ты хочешь привезти его ко мне домой? – испугалась она.

– Нет, мы едем в посольство. Черутти живет при посольстве. Быстрее же, Боже мой, Дева Мария!

Перед строением под номером пять такси остановилось, Позолини сунул шоферу деньги и на руках вынес Анну из машины. Два рослых милиционера, стоявшие у будки, в которой сидел третий милиционер, вытянули шеи.

– Вы же меня знаете, черт возьми! – выругался Позолини.

– Документы, пожалуйста, – попросили милиционеры.

Он достал из кармана документы.

– Пройдите, пожалуйста, только без женщины. На женщину пропуска нету, – сказал один из милиционеров.

– Женщина нуждается в помощи врача! – заорал Позолини на всю улицу. – Vattene![4]

Милиционеры переглянулись, и тот, который сидел в будке, еле заметно кивнул. Как только Позолини с Анной скрылись в дверях, он начал поспешно звонить по телефону, а двое других помрачнели так сильно, как будто в их жизни случилось несчастье.

Доктор Черутти был толстым, коротким и мягким, – казалось, что если дотронуться пальцем до любого места на этом теле, то палец уйдет целиком, будто в тесто. Он тут же попросил Анну принять какую-то таблетку и только дождавшись, когда ей станет лучше, приступил к осмотру. Он долго выслушивал и выстукивал грудную клетку, заставил Анну сделать несколько приседаний, покрутить головой, оттягивал ей веки короткими мягкими пальцами, опять очень долго выслушивал. Потом сообщил, что закончил осмотр, согнулся в кресле и закрыл лицо руками, как будто хотел, чтобы его оставили наедине с его мыслями. Анна одевалась в соседней комнате. Микель Позолини с тем отупением, которое иногда наступает после слишком сильного волнения, смотрел на образовавшую мягкий холмик спину доктора и молчал. Вдруг он заметил, что Черутти подглядывает за ним в щелочку, специально оставленную между пальцами, как будто желая убедиться в том, что Позолини, приведший к нему эту русскую женщину, готов ко всему, что он скажет.