Она замолчала, и Марина увидела, как слезы блеснули у нее в глазах.

– Но… что-то не получилось у вас? – спросила она.

– Не получилось! – горько хмыкнула Нина. – Очень даже все получилось, полная гармония тела и души! Шампанское пили в перерывах, слова всякие… А назавтра он позвонил на фирму: ваша девочка на стороне подрабатывает, я лично проверил.

– Но зачем? – поразилась Марина.

– А вот спросите! Я и сама не поняла. Хотя что тут особенно понимать: люди вообще сволочи, это-то я давно усвоила. Но чтоб такие… Короче, сделайте то, что я прошу! – сказала она с несдерживаемой страстью. – Пусть сдыхает – заслужил!

– Я не могу этого сделать, Нина, – тихо сказала Марина. – И вам нельзя этого ему желать…

– А чего же я ему желать должна? – воскликнула она. – Здоровья, счастья и успехов в труде? Да вы знаете, что со мной после этого было?! Я уж не говорю, что я там переживала – это, положим, неважно. Но вообще, с работой… Шеф рассвирепел: вы, говорит, от рожденья бляди, ничего ценить не умеете, вам бы только в койку. Сначала хотел вообще выкинуть, а потом сочувствие проявил… Я полгода под такими работала, к которым вокзальная и то побрезгует пойти! Полгода, понимаете вы это?! – Ее голос сорвался на крик. – Конечно, я не девочка была, но такое мне и в страшном сне не могло присниться! А у него, значит, пусть после этого все хорошо будет?!

Нина достала сигареты, сжала узкую золотую зажигалку так, что кожа побелела вокруг длинных ухоженных ногтей.

– Пусть он сдохнет! – повторила она. – Только медленно, месяцев за шесть… Чтоб прочувствовал.

– Поймите, Нина. – Марина старалась говорить как можно более убедительно и смотрела на нее не отрываясь. – Дело не в нем – дело только в вас. Вам будет плохо от таких желаний. А тем более если они осуществятся… Такие желания возвращаются обязательно, вы понимаете? Пожалейте себя!

– А чего мне себя жалеть? – с горечью спросила она. – Зачем? Ради какого такого неведомого счастья?

– Знаете, – предложила Марина, – давайте я вас лучше успокою? Просто успокою, и вам станет легко…

– Давайте, – вяло согласилась Нина. – Что ж теперь, раз вы не можете…

Наверное, ее пыл немного угас, пока она рассказывала. Марина чувствовала, как легко она поддается ее успокаивающему посылу…

Она долго не могла прийти в себя. То есть ей пришлось прийти в себя, потому что следующим явился человек, хотевший по фотографии узнать, жив ли его пропавший брат. А за ним – другой, в таком дорогом и изящном костюме, что и виден был только этот костюм, – и просил, умолял сказать, где находятся какие-то очень важные для него документы, пропавшие из сейфа. У него так тряслись руки и в лице было такое безнадежное отчаяние, что Марина мгновенно смогла представить и сейф этот, и человека, который открывал его, озираясь, и заброшенную дачу рядом с платформой электрички…

После визита этих двоих она чувствовала себя такой измотанной, что, кажется, и думать ни о чем не могла. Но Нинино лицо – холодное и несчастное одновременно – не выходило у нее из памяти, и думать об этой девушке было даже тяжелее, чем разыскивать людей и документы.

Сначала Марина не могла понять, почему так разбередила ей душу обманутая эскорт-герл. И только в квартире на Полярной, без сил лежа на диване и глядя в потолок, она наконец поняла…

Марине было двенадцать лет, и она впервые начала догадываться, что кроме ее фантазий, лесов и книг существует еще какая-то жизнь, наполненная взрослыми отношениями и обстоятельствами.

Она замечала это через отца. Вообще-то все ее контакты с миром происходили через отца, и поэтому она не боялась ничего. Марина знала, что он может все, это изначально не подлежало сомнению и к тому же не раз было проверено. Особенно после того как она увидела, как доктор Стенич вылечил совершенно мертвого человека. Лесоруба ударило по голове падающим деревом, и он лежал в коме – Марина уже знала, как это называется.

Отец объяснял ей книги, которых она не понимала, и когда она в девять лет прочитала «Анну Каренину», он не сказал, что ей это еще рано.

Он учил ее стрелять из ружья, которое выглядело так благородно и просто, что было похоже на самого Леонида Андреевича. Марина знала, что отец не промахивается никогда, и это значило, что она тоже может научиться, хотя с трудом удерживала ружье у плеча да и вообще не любила стрелять.

Он разрешал ей сидеть за столом с любым гостем и никогда не говорил, что взрослым надо поговорить без нее. И ее не сердило, если что-то было непонятно во взрослых разговорах: она ведь так мало понимала в своем отце и все равно любила его без памяти. Поэтому уверена была в том, что все, что он говорит, – правда.

Пожалуй, она хорошо относилась к людям. Или, вернее, не умела относиться к ним плохо. Отец разрешал ей сидеть в кабинете во время приема, и к вечеру у нее голова кружилась от бесконечных лиц, жалоб, болезней. Но все это были страдающие люди, и к ним невозможно было относиться плохо, это она усвоила твердо. Но иногда, бросая быстрые взгляды на отца, проверяла: а он-то что о них думает?

Например, пришел Матвей Варенников и стонет, что у него живот болит. А в поселке все знают, что Варенников на руку нечист, да никак поймать не могут. Может, так ему и надо, что живот? Но лицо у отца было невозмутимое, и Марина видела, что ему совершенно все равно, вор Варенников или не вор.

День был летний, ясный, и Марина с утра ушла на озеро – купаться и смотреть, как первые солнечные проблески появляются на воде. Поэтому она не видела, как приехал гость, и заметила только, что возле дома стоит «газик» с брезентовым верхом.

Когда Марина вошла в комнату, отец уже сидел с гостем за круглым столом, покрытым китайской скатертью с драконами. Она удивилась, что стол не накрыт, и даже бутылка водки – наверное, привезенная гостем – не откупорена. Глаша, работавшая у них в доме, кажется, никуда не собиралась уходить; быть не могло, чтобы некому было поставить на стол еду.

Она поздоровалась и хотела тоже сесть, но отец неожиданно сказал:

– Пойди к себе, пожалуйста.

Голос у него был спокойный, но Марину поразили его слова. Она ожидала, что он, как обычно, скажет гостю: «Познакомьтесь, моя дочь Марина», – и вдруг… Но она была не из тех, кто кричит и топает ногами. Тут же повернулась и вышла, от удивления не успев обидеться.

Она даже гостя разглядеть не успела – только мельком заметила, что он тучный, но не очень толстый, а на лысину у него начесаны длинные пряди волос, похожие на крысиные хвосты. Он был никакой, его и невозможно было ни разглядеть, ни запомнить – это Марина сразу поняла.

Время шло к обеду, и Марина ждала, что отец наконец позовет ее. Но вместо отца в ее комнату заглянула Глаша.

– Чего делать-то? – спросила она. – В кабинете закрылися, сидят. Обед накрывать ли?

– Не знаю… – удивленно протянула Марина. – Вы постучитесь, тетя Глаша, папу спросите.